Воспоминания о Бессарабии

История родного края в целом.

Модератор: rimty

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 07 июл 2013, 21:08

Интервью с Ceban Petru Illarion

Родился я в 1923 году. В то время мое родное село Глиное ныне Единецкого района входило в жудец Хотин Румынского Королевства.

Расскажите, пожалуйста, о жизни вашей семьи до войны.

У нас была обычная семья – родители и четверо детей: трое братьев и сестра. Родители были обычные крестьяне, которые жили за счет своего хозяйства. У нас было около двенадцати гектаров земли, держали пару коров, лошадей, около 50 овец, птицу.

По меркам вашего села такой уровень достатка считался каким?

Думаю, что мы жили средне. А может быть и зажиточно, но ни в коем случае не богато. Дом, например, у нас был самый обычный, всего три комнаты. Только в одной комнате был дощатый пол, а в остальных глиняный.

Можете как-то охарактеризовать жизнь при румынах?

Лично я вспоминаю то время очень хорошо. Потому что жизнь в селе текла
спокойно и размеренно, почти не было преступности. Самое большое преступление – воровство курицы или гуся.

В таком случае как ваша семья восприняла приход Красной Армии в 1940 году?

Спокойно. Дело в том, что мой отец был настроен пророссийски. Он ведь в 1-ю Мировую воевал в русской армии, насколько я понял в каваллерии, правда, потом попал в плен.... Так что отец тепло относился к России, и оставался верен царю, поэтому не воспринял революцию. Но когда он услышал разговоры, что Бессарабия может вернуться в лоно России, то воспринял это спокойно.

28-е июня 1940 года помните?

Конечно, помню, ведь мне уже было шестнадцать лет. В то время я учился в Сучаве, но на летние каникулы приехал домой. Наш дом находился недалеко от въезда в село, поэтому мы прекрасно все видели. Никакие армейские части в село не приезжали, зато из Единец прибыла целая группа пропагандистов и агитаторов. С музыкой и красными флагами, кто пешком, кто на велосипедах. Насколько я понимаю, часть из них была из той самой подпольной группы комсомольцев, которая действовала у нас в районе при румынах. Они, например, занимались тем, что поджигали богатые хозяйства. Помню, так они сожгли дом одного богатого еврея, который имел около ста гектаров земли. А в Единцах после их поджога сгорела целая улица самых лучших домов. Насколько я помню, этих комсомольцев воглавлял некто Бабич.

А в целом, как люди в вашем селе восприняли приход Советской власти?

Кто-то, например, представители нацменьшинств: украинцы, русские, обрадовались. Ведь при кузистах их начали всячески притеснять.
Особенно несладко пришлось евреям. В нашем селе жило пять еврейских семей: Хайма Рейз, Шейва, Дуйя, еще кто-то. Один из них был портным, а остальные держали лавки. Так кузисты на их домах нарисовали шестиконечные звезды, били окна камнями. Но думаю, что большая часть наших односельчан никак не отреагировала, просто потому что люди не знали чего ждать от новой власти. А поняли очень быстро.

Примэрию реорганизовали в сельсовет и почти сразу стали агитировать организовать колхоз. И первыми записались те, кто ничего не имел, но поскольку колхозу нужны и земля, и скот, и имущество, то стали склонять и остальных крестьян. Но вы поймите и логику тех, кто своим тяжелым трудом заработал какой-то достаток, а тут их заставляют объединяться, а фактически делиться с бедняками. Конечно, люди, и мой отец в том числе, были против такого «колхоза». Помню, как папа однажды сказал: «Да, это не те старые добрые русские, а совсем другие…» Но пока спорили, уговаривали, прошел год и началась война.

А аресты проводились?

Арестов по-моему не было, но несколько семей, в том числе и моей первой учительницы, выслали в Сибирь. Дали им короткий срок собрать все самое необходимое и отвезли на станцию. Там семьи разделяли: мужчин в одну сторону, женщин и детей в другую. Если не ошибаюсь, всех их отправили в Ханты-Мансийский округ. А вот в Брынзенах, где я учился в сельскохозяйственном техникуме, произошел такой случай.

Когда пришла советская власть, то в районе Сорок что ли в большом помещичьем хозяйстве агрономом назначили сына бывшего владельца. Если не ошибаюсь Пынзару была его фамилия. Но он не хотел работать на новую власть и решил сбежать в Румынию. Пришел в Брынзенах к своему то ли другу, то ли просто знакомому Волосененко, и видимо говорил с ним о том, как лучше перебраться через Прут. Но этот Волосененко уже стал комсомольским активистом и он пошел к директору, и все рассказал. За Пынзару тут же приехали, арестовали, связали, и на санях повезли в район. Но тот каким-то образом сумел развязаться и побежал к Пруту. Даже успел выбежать на лед, но Волосененко все-таки сумел догнать его. Этот Волосененко потом был известным активистом, председателем колхоза, но я считаю, что он взял тяжкий грех на душу, ведь люди говорили, что Пынзару расстреляли…

Насколько неожиданным для вас оказалось начало войны?

Все-таки мы жили недалеко от границы и по каким-то косвенным признакам люди понимали, что все к этому и идет. Например, еще когда в сентябре 39-го отец отвез меня на телеге в Черновцы, чтобы я оттуда на поезде уехал в Сучаву, то оттуда было слышно канонаду в Польше и даже видно зарево, и видимо поэтому среди людей ходили разговоры, что война будет распространяться и дальше.

А у нас в округе, незадолго до войны появилось, как никогда, много волков. Потом оказалось, что они появились из-за Прута, где уже началось сосредоточение румынских и немецких войск. К тому же и на нашей стороне к границе стали подтягивать войска. Например, в Брынзенах расположилась какая-то часть, и в двух местах на окраине села установили по четыре пушки. Так что мы догадывылись, что скоро начнется война. Скажу больше, мы понимали, что она начнется со дня на день.

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 07 июл 2013, 21:10

продолжение

Каким вам запомнилось начало войны? В окрестностях вашего села, например, шли бои?

Если я ничего не путаю, бои шли только у самой границы, а у нас в в округе боев не было. Но по моим ощущениям румыны пришли очень быстро. Помню, в Брынзены первой вошла какая-то кавалерийская часть.
Но какой-то массовой радости не было, все-таки люди боялись войны.

А как ваша семья восприняла возвращение румынской власти?

Не только наша, но и многие другие восприняли это с радостью. Потому что и отец и мать очень плохо относились к новым руководителям, да и вообще, советская власть не оправдала их надежд. Особенно их возмущало, что людей против их воли загоняли в колхозы.

Отличались ли пришедшие в 41-м румыны от уходивших в 40-м?

Мне кажется, не отличались и в целом жизнь потекла своим чередом, как до 40-го года. Все было спокойно, люди работали на земле. Правда, насколько я вспоминаю, из-за того, что толком не было ни газет, ни радио, люди очень мало знали о ходе войны.

А вот, допустим, вы знали, что всех евреев поголовно уничтожают?

Конечно, ходили всякие разговоры, слухи, но точной информации у нас не было, потому что перед нами никто не отчитывался и ничего не докладывал. В нашем селе, например, евреев не убивали. Видимо, они все-таки успели уехать, потому что после войны я слышал разговоры, что две из тех пяти еврейских семей, вернулись, но не в Глиное, а в соседние села. И точно знаю, что двое сыновей Хайма Рейза вернулись и жили в Единцах. А вот в Брынзенах одного владельца магазина расстреляли в лесу. Румыны. А его семью, у него было две дочери, привлекали на строительство дороги.

А вы сами чем занимались во время войны?

Два года я проучился в Кишиневе в агро-индустриальном лицее. Там готовили специалистов по промышленной переработке сельхозпродукции: подсолнечник в масло, свеклу в сахар, шкур в кожу. Учеба была платная, но при этом дисциплина была очень строгая. А в начале 3-го курса, в октябре 43-го, меня призвали в армию. Поехал домой, собрался, и через два дня прибыл в Хотин на сборный пункт.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

За время учебы в училище (школе младших командиров в Сибиу) вам удалось составить свое впечатление от Румынии: какие там люди, уровень жизни по сравнению с Молдавией?

Когда мои родители уехали в Румынию, то как беженцев их определили в село у города Рымникул-Вылча. ...Однажды я съездил к ним.
Доехал до Слатины, а оттуда пошел пешком. Шел через села и видел, что в общей массе дома у них были хуже чем у нас. В основном села были бедные, большинство домов покрыты соломой. Я тогда впервые увидел, что у них в сенях стояла вроде как плита, в которой они пекли хлеб, но уж очень примитивная. Над огнем было отверстие, которое накрывалось предметом напоминающим колокол. Даже у нас в Бессарабии такого уже не было.

А вы можете что-то рассказать об отношениях между румынами и немцами?

Все понимали, что отношения были не очень хорошие, но это не афишировалось. Помню, уже как-то после войны на стадионе рядом со мной сидела группа ребят постарше. Я слышал их разговор, они делились воспоминаниями, как на фронте немцы относились к ним. Кто-то из них, например, рассказывал, что когда во время отступления кто-то из румын пытался залезть в немецкий транспорт, то немцы его сразу выкидывали. Также поступали и с румынскими отпускниками, их просто не брали в свой транспорт.

Хотелось бы узнать о вашем отношении к маршалу Антонеску. Как относились тогда и как сейчас?

И в то время относился хорошо, да и сейчас считаю, что это был по-настоящему крупный государственный деятель.

В таком случае, хотелось бы узнать, как вы восприняли указ Михая I о переходе Румынии на сторону антигитлеровской коалиции?

Нормально восприняли, никто не возмущался.

Можете рассказать, как это происходило?

Еще где-то в марте, чтобы спасти город от разрушительных бомбардировок, по указу короля, наверное, Сибиу был объявлен «городом свободным от войск», и все училище передислоцировали за 40 километров в два села: Себешел и Сэсчори. Это у шоссе, которое идет на Алба-Юлию. А уже оттуда нас вывели в летние лагеря вблизи крупного села Оарда-де-Сус, вот в этом селе нас и застал указ.

Вечером 23-го августа после изнурительной копки траншей вернулись в расположение, но все настолько устали, что даже не пошли ужинать, а сразу легли спать. И в это время из штаба прибыл офицер связи и сообшил нашему командиру, что объявляется тревога №1. Нас тут же подняли и повели в центр села. Там на площади у церкви всю нашу школу построили, вышел командир 2-го взвода из нашей роты и объявил, что согласно указа короля Румыния переходит на сторону антигитлеровской коалиции. И добавил: «До сих пор нас немцы учили воевать, а сейчас мы должны воевать против них. Освободим свою страну!», что-то в таком роде. И тут же нам приказали пойти получить оружие и боеприпасы.

А наш командир взвода был единственным среди офицеров училища, который окончил военное училище в Германии. Естественно он отлично знал немецкий язык, поэтому именно ему приказали решить вопрос с группой немецких инструкторов. Он сформировал команду из нескольких человек, в которую включил и меня, и мы пошли к немцам.

Приходим к ним, а они по какой-то причине ничего не знали. Отдыхали себе спокойно, играла музыка. Наш командир с двумя солдатами подошел к ним, поприветствовал и объявил: «… согласно указа короля все немцы должны покинуть Румынию в течение 24 часов!» И я лично видел, что немцы были в полном недоумении, никак не могли поверить в услышанное, но вели себя спокойно. На второй день они сели в машины и уехали. Где-то рядом находился аэродром, так немцы там оставили сколько-то самолетов, а их перекрасили и стали летать. Мы даже смеялись по этому поводу.

А как положенное время истекло, мы начали арестовывать немцев. До сих пор не понимаю почему, но многие из них ничего не знали. А может, считали, что на них приказ не распространяется. Помню, одного арестовали, когда он спокойно себе шел на службу. А потом меня включили в группу во главе с тем же офицером, и приказали поехать арестовать немцев. Оказывается, в лесном массиве недалеко от Сибиу осталась немецкая передвижная радиостанция. Приехали на место, окружили ее и стали кричать «Ура!» Заходим, а немцы в полном недоумении, ничего не могли понять. Мы их арестовали, привезли в расположение нашей части, но мне запомнилось, что немцы плакали от обиды и чувства что их предали...

После этого указа пришлось давать какую-то новую присягу?

Нет, никакой новой присяги не принимали.

Никто не дезертировал из-за несогласия с этим указом?

Нет, такого не было, но когда потом вышел приказ о том, чтобы всех бессарабцев служивших в румынской армии, если они выскажут такое желание, распустить по домам, то очень многие воспользовались им и уехали домой. Остались только я и еще один парень.

Если не секрет, почему вы решили не возвращаться домой?

Дело в том, что когда началась война и пришли румыны, то примаром (руководителем администрации) нашего села они назначили моего отца. Он проработал на этой должности два года, но когда линия фронта стала приближаться, понял, что советская власть его за это по головке не погладит. Так потом и вышло… Поэтому после того как летом 44-го отец с мамой уехали в Румынию, ехать мне было просто некуда. С этим парнем мы обратились к командиру батальона с просьбой остаться в училище: «Мы присягали королю, и хотим остаться до конца!» Он пожал нам руки и разрешил.

...по возвращении в полк нас всех разделили на две категории: резервистов и действующих. И резервистам сказали – «Вы свободны!», а поскольку я попал в эту категорию, то решил вернуться домой. К тому времени в Румыниии находилось очень много беженцев из Бессарабии, но власти не могли их обеспечить ни жильем, ни работой, поэтому всем желающим было предложено вернуться на родину. Наши родители тоже так помыкались-помыкались, и вернулись домой в апреле 45-го, а я в мае. Но перед возвращением я виделся там с отцом и он предчувствовал, что дома с ним поступят плохо. Так и оказалось… Как только он вернулся, его сразу арестовали и осудили на 10 лет… Отбывал срок где-то в Куйбышевкой области, и потом мы получили справку, что умер в заключении в 1953 году…


полностью здесь

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 20 окт 2013, 16:08

Константин Стамати-Чуря - один из ведущих бессарабских писателей XIX века, родился в 1828 году в Кишинёве в семье молдавского поэта К. Стамати.
К числу наиболее удачных сочинений писателя относятся «Воспоминания об охоте по Бессарабии»,
в которых под влиянием произведений И.С. Тургенева и Н.В. Гоголя автор описал природу края.

Vlad47
Новичок
Новичок
Сообщения: 3
Зарегистрирован: 05 дек 2013, 09:41

Re: Наши ЗЁМЫ (известные).

Сообщение Vlad47 » 05 дек 2013, 12:45

Не знаю в какой степени я могу причислить себя к кишинёвцам, но родился я-таки в Кишиневе. Мой отец, из Москвы ушедший на войну в 1942, в 1944 с наступающей армией дошёл до Бухареста, откуда его, инженера, как и многих других специалистов, находившихся в армии, начали отзывать "на востановление народного хозяйства" - был такой термин. Война тогда считалась уже выигранной, надо было восстанавливать разрушенное.. Его направили в Кишинёв и, если я помню верно, он был назначен замнаркома связи Молдавии.
Моя мама, родилась в Сороках, до 1940 года это была Румыния. После входа Красной армии и присоединения к СССР, из магазинов исчезло всё. Славящиеся умением смеяться над самими собой, остряки абривиатуру СССР на идише расшифровывали так, "не было, нет, не будет и не надейтесь" (es war nicht, es ist nicht, es wird nicht, red sich nict **** - точно не помню).
В 41-м, летом, всех евреев в Сороках согнали в одно место города и затем погнали в сторону Украины. Мама, родители и три маленькие сестры были в колонне. Передвигались пешком по просёлочным дорогам, через деревни и сёла Советской Украины. Было жарко, еды не было, усталые, особенно дети и пожилые. В населённых пунктах у местных украинских жителей просили "пынэ" (хлеба) - те не давали, ругались, смеялись, оскорбляли, кидались комьями грязи, отгоняли от колодцев ....
Всех пригнали в населенный пункт Чичельник. Что и как там было, я не знаю, она не смогла мне рассказать, слёзы её душили (история была табу всё время, рассказана была накануне отъезда). Знаю только, что моя мама заболела тифом и это как-то её спасло. Когда она вернулась, то нашла изъеденные крысами тела родителей, малолетних сестёр. Кажется у остававшихся временно живых, истощённых и умиравших последними, не было сил хоронить. Все они погибли в 1942.
В 1944 году во время наступления Красной Армии, охрана разбежалась, Чичельник был свободен. Мама вышла за пределы гетто, брела по пустынной улице, куда идти, там и сям рвались снаряды, никуда не хотелось бежать, спасаться, жить не хотелось, было всё равно ... Вошла военная техника, .... заметили, ... подобрали, по-русски не говорит, страшно худая, разобрались, направили в Молдавию, в Кишинёв, работать в столовую Наркомата связи, чтобы поправилась.
Я никогда не слышал об таком месте - Чичельник, я сомневаюсь, что там есть хоть какое напоминание о Холокосте.

В наркомате связи, таким образом, появилась оффициантка, говорит только по-румынски (закончила румынскую гимназию) и на идишь, почти не понимает русский язык. Папа же знал русский и идишь, так как родился на Украине. Таким образом язык идишь в первое время и стал для неё языком обшения с моим отцом. Война заканчивалась. Родители поженились и жили где-то на Пушкинской, рядом с ул. Ленина. В конце 45 родился мой старший брат, затем и я. Мне кажется, что я помню, как мы фотографировались на льве, где-то в парке...
В первый приезд 10-ти летним школьником мне показывали дом, двор, где я родился, но я уже забыл, какой он... В тот же год мы были в Сороках, мама нас, детей, показывала родственникам и знакомым, всем тем, кто выжил в Холокосте. Все плакали и все радовались, я тогда ещё не понимал, почему у меня нет бабушек и дедушек.

Так вот повязала меня история с городом Кишинёв.
В войне выжила сестра мамы, уехавшая за год до войны на учёбу, и брат, призванный в армию в первые дни войны.

В 1949, когда поднялась антисемитская волна, начались гонения и расстреляли цвет еврейской интеллигенции, отец перевёлся на строительство и потом десятилетия возводил радиоцентры в разных концах страны. Ну, а я навсегда покинул Кишинёв, чтобы вновь встретиться только через десятилетие. Затем в течение ещё десяти лет несколько раз летом бывал там. Потом перерыв и снова однажды посетил его через десять лет. Но тогда я не узнавал город, он изменился, исчезла какая-то атмосфера, да к тому же исчезли все дорогие мне люди, с кем проводил время. Он был для меня холоден и безлик. С последнего посещения города прошло уже более 30 лет.
Но незримая связь есть, это тёплые воспоминания о городе и .... незабываемый и знаменитый двор, где я несколько раз проводил лето в великолепной компании - двор находился по адресу Щусева 37.

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 08 янв 2014, 18:53

Факсимиле грамоты, пожалованной Императором Александром II населению Бессарабии после окончания Крымской кампании.
У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.

Аватара пользователя
adelina
Гражданин
Гражданин
Сообщения: 1555
Зарегистрирован: 26 дек 2009, 02:07

Re: Учебные заведения Сорок

Сообщение adelina » 16 янв 2014, 00:41

Когда мы были школьниками, студентами, мы не очень знали, что произошло в Советском союзе. Нигде ничего не говорилось. Социалистическое соревнование, энтузиазм, песни, оптимизм. Хотя из моего родного 9-го класса в 1949 году были сосланы семь человек. Прошел год, и еще двоих арестовали за то, что они переписывались с теми, и, не знаю, выразили им сочувствие. В общем, они исчезли. В 1954 году еще четверых из моего 9 «А» (к тому времени я уже был студентом третьего курса) тоже арестовали. Вот такая массовость. И я подумал: «Если это только из моего класса, а сколько классов по всей стране…»
...27 июня 1940 года интеллектуалы Кишинева собрались перед кафедральным собором. Что делать? Ультиматум есть ультиматум (26 июня 1940 года Советский союз предъявил Румынии ультиматум с требованием о возвращении Бессарабии, а также передаче Северной Буковины в состав СССР, и Румыния была вынуждена отвести из этих областей свои войска — прим. сост.). Кое-что просачивалось про порядки там (в СССР — прим. сост.), кое-что писали — про расстрел трех маршалов, все творцы революции, которые по десять лет сидели в царских тюрьмах, оказались «шпионами», «засланными», «хитроумно подготовленными, чтобы взорвать всю систему». Однако очень многие рассуждали так: «А почему мы должны покидать свой край?» Я приведу такой пример. Я учился в лицее в Сороках, и одновременно со мной учились четыре брата — Кощуги. И был приказ в лицее — старшим уезжать в Румынию, а молодым — к родителям. Мой коллега Сеня пошел к отцу и говорит: «Нам надо поехать. Давай, папа, поедем». И что сказал ему тот священник: «Мой долг — здесь. Кто будет крестить детей? Кто будет венчать молодежь? Кто будет хоронить стариков? Учителя и священники должны оставаться при любых обстоятельствах со своим народом. Это вообще большая беда, что многие уехали».
И вот собралась там элита города и говорит: «А почему мы должны уехать? Ну, будет другая власть. Русский язык мы знаем, мы занимаемся общим делом, мы просвещаем детей». И остались люди экстра-класса, которые закончили университеты — кто в Геттингене, кто в Петербурге, кто в Париже. Из пятидесяти директоров разных лицеев и училищ в Бессарабии осталось восемь. Все до единого были ликвидированы».
Был Александр Оатул — директор лицея. Первую неделю советская власть как-то «нянчилась». Но через неделю его вызвали в НКВД и держали всю ночь и задавали один и тот же вопрос: «Почему Вы не уехали? С какой целью Вы остались?» Довели человека до самоубийства.
На второй же день директор другого лицея, Дмитрий Ременку, который был теологом, тоже застрелился (13 июля 1940 г. - прим. сост.). Суицид — это дело заразное, которое пошло по городу. А это были любимцы общества. Это страшно деморализует, когда подобное происходит с такими людьми».
Другой случай — просто совсем фантастический. Со мной училась некая Ленуца Кристал, поэтесса, художница, красавица, училась хорошо, помогала всем, сестра всей школы. И вот в каникулы, в летнее время, в три часа ночи в селе Косэуць в окно постучали. Отец увидел машину, увидел двоих со штыками, понял, разбудил старших и говорит: «Быстро одевайтесь, возьмите теплые вещи, еду, помогите малышам…». В это время приехавший лейтенант разбил окно и вошел туда, а хозяин дома выбил дверь и побежал в сарай, вспомнил, что там есть тулуп, который пригодится в Сибири. Другой солдат подумал, что хозяин бежит. Он держал палец на курке, нажал, и тот упал. Представляете себе сцену? Восемь детей, самая старшая из которых — бедная Ленуца. Жена с маленьким Алешей бегает по двору. И все родственники, вся деревня собрана у забора. Стоит машина, которая разрушила забор. Каких-то детей бросают в кузов, а другие прыгают обратно... Это был фантастический случай. Я нашел описание этого дела у Валерия Пасата. Он издал две книги по репрессиям. Одна книга — это сборник документов. И вот как описывается этот эпизод: «При изъятии семьи Кристал произошло то-то и то-то». В другом месте — тоже отчетный материал — в селе около Окницы произошла «массовая волынка» — это женщины деревни легли на землю перед грузовиком, чтобы он не выехал из села.
Виктор Попович, директор Духовной семинарии, тоже повесился, но по другой причине. Его выгнали на улицу. Он узнал, что из религиозного музея выбрасывают церковное имущество, пошел и стал собирать старинные кадила, молитвенники. Цап его: «А Вы что?» — «Ну, я, знаете, верующий человек». «Так, верующий человек…» Его задержали, и какой-то офицер говорит: «Мы организуем атеистический музей». И началось на него давление: «Давай будешь возглавлять». Потом вернулась румынская власть: «Ага, ты с ними сотрудничал!». Хотя он с ними не сотрудничал, он даже не заходил в тот дом. Другие священники — там тоже бывает народ своеобразный — довели его до самоубийства».
Были еще три директора из Сорок: Михаил Марку, Паул Ватаман, Порфирий Прокопий. Они погибли в Ивдельском лагере под Свердловском.
Вот случай с Паулом Ватаманом. Я сидел с его сыном Октавианом в лицее за одной партой. А другой директор (Андрей Ватаман — прим. сост.) был его дядей. И вот на станции Окница их «упаковали», и родителей отправили туда (в Сибирь — прим. сост.), а мальчик остался. Кстати, был такой порядок: если первые два дня ты как-то ухитрялся спрятаться, то дальше тебя никто не трогал. И он узнал, что этот поезд стоит где-то в лесу третьи сутки, что-то ожидает. Керсновская описывает порядок в вагоне и так называемые «санитарные» условия. И вот мой друг Октавиан, сын того директора, раздобыл где-то две буханки хлеба, подошел к вагону, к той трубе, пожал дяде руку через трубу и передал туда два батона. Вы представляете, что это такое?
Я дружил с «коллегой» Керсновской по вагону. Была такая барышня, которая стыдилась санитарных условий в том вагоне, некая Алла Ротару. Ее муж был когда-то диктором на местном радио. Она умерла в прошлом году. Она была бедная, одинокая, я иногда к ней заходил, помогал с покупками. Она мне рассказала всю историю — про путь и туда, и обратно, и про Керсновскую (она дружила с ней).
Еще был директор Ион Скодигор. Этот директор умер в поезде, а в соседнем вагоне был его родной брат. За Челябинском поезд остановился, и из каждого вагона выносили по два-три покойника... Его похоронили где-то в лесополосе. Это был математик, светлейшая голова.

рассказ историка и краеведа Аурела Маринчука, доцента Кишиневского политехнического университета

Аватара пользователя
ris55
Почётный Гражданин
Почётный Гражданин
Сообщения: 8282
Зарегистрирован: 30 апр 2009, 20:23
Откуда: Кишинев

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение ris55 » 16 янв 2014, 12:27

Доцент,а воспоминания какие то корявые :unknown: "К той трубе"-к какой той?

Аватара пользователя
adelina
Гражданин
Гражданин
Сообщения: 1555
Зарегистрирован: 26 дек 2009, 02:07

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение adelina » 17 янв 2014, 17:28

В течение нескольких часов — с двенадцати ночи до позднего утра — сотни, тысячи семей были подняты с постелей, с больничных коек, взяты на улицах, на вечеринках, нередко из объятий возлюбленных и отправлены грузовиками на вокзал, где их ожидали длиннющие порожняки скотских вагонов. Там же, на вокзале, отделили женщин от мужчин. Душераздирающие сцены разрушения семей оставляли безразличными каменные сердца “ребят” Сталина—Берии. Уже к вечеру город был полностью парализован. Каждого охватил дикий страх за себя, за своих, к тому же еще и глубокое чувство беспомощного возмущения. Лишь мелкие группки злобных, вернее, жалких подхалимов, шкурников среди соседей или на работе выражали “радость и полное согласие с мудрой политикой партии и Самого”. Они по-собачьи озирались на начальство — как Оно оценивает их рвение…
Как теперь уже известно, большая часть сосланных погибла медленной, мучительной смертью от голода, холода и непосильного труда на просторах ненасытной мачехи-Руси. Кем были высланные? Они просто были бессарабцами — владельцы магазинов и предприятий, портные и сапожники с Ильинского базара, с Азиатской, врачи, проститутки, рабочие, учителя, художники, чиновники, бывшие солдаты “Народной республики Бессарабия” (1918), цыгане, молдавские крестьяне, гагаузы (Советы просто не понимали, что это за таинственное племя — гагаузы, так не лучше ли выслать?!). Этот перечень можно было бы продолжить, но никогда не удастся увидеть в нем хоть какую-то человеческую, пусть даже “социально-революционную” логику. Все это — продуманный геноцид, отвечающий двум главным целям оккупантов: полностью уничтожить национальный характер захваченной территории — ее дерумынизация и совето-русификация и искоренить в зародыше любую мысль о сопротивлении! В одно и то же время, в те же часы дня и ночи, точно такая же операция, без изменений и дополнений, была проведена в сотнях городов и сел Бессарабии и Буковины. Некоторые села, более зажиточные, опустели, как после тяжелого мора или после войны! Одни лишь недоенные коровы да осиротевшие собаки подавали признаки жизни!

источник
У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 15 фев 2014, 15:28

  • Воспоминания Грекова Николая Александровича
  • Освобождение Бессарабии от румынской оккупации
В начале июня все школьные дела закончились, зачисление в 5-й — единственный класс — состоялось, и у нас возникла мысль: а не поехать ли нам вместе с Колей Чобану к моим родителям в Рени на каникулы? Этот вопрос мы решили положительно вместе со всеми нашими старшими как в Кишиневе, так и в Рени. А там нас ждали байдарки, Дунай, родительский дом и множество близких и родных. В двадцатых числах июня мы приезжаем в Рени, удалось и на Дунай выбраться, как вдруг, вот уж действительно гром среди ясного неба: ультиматум! СССР направило Румынии ноту о возвращении Бессарабии мирным путем, срок — три дня, в противном случае это произойдет силой! Без сомнения, новость положительнейшая, но как поведут себя румыны?
В этот же день связываемся по телефону с родителями Николая, и принимается единственное правильное решение: срочно, вечерним поездом отправляем его домой, в Кишинев!
Недаром говорят, что человек предполагает, а Бог располагает! Но никто не сомневался, что аннексированная незаконно в 1918 году Бессарабия будет возвращена России. Однако и наше с Колей настроение легко себе представить — все планы полетели! Правда, все тогда обошлось мирным путем.

Двадцать восьмое июня 1940 года на долгие годы вошло в историю как день освобождения Бессарабии от румынской оккупации, которая длилась 22 года. Нам даже некоторые люди говорили, что это освобождение от «ига румынских бояр». Какого-либо ига, конечно, не было, но некоторое неравенство в учреждениях по сравнению с Валахией или Трансильванией, которые всегда выделялись, наблюдалось четко. Более того, наш папа с приходом в страну профашистского режима был довольно грубо, по надуманному поводу, снят с работы как глава технической службы города, хотя все прекрасно понимали, что его вина — русская национальность. Он судился по этому поводу и как раз к нашему приезду на каникулы из Кишинева выиграл третий суд о незаконности принятого властями решения, его полной невиновности и возвращения ему всей зарплаты за срок вынужденной безработицы. Оказалось, что как раз перед нашим приездом он получил первый довольно крупный транш оплаты. К сожалению, вторая часть не была возвращена из-за текущих событий.

Хорошо помню папиного адвоката, близкого знакомого, также ренийца, по фамилии Антиппа (грек). Он в самом начале заверил отца, что дело 100 % выигрышное, и предложил свои услуги за гонорар — 50 % от полученных компенсаций. Правда, предупредил, что дело будет долгим, нужно будет пройти три суда, до самого верха в Бухаресте. Все точно так и произошло. Адвокат хорошо знал румынские законы и их неукоснительную судебную систему.

Вернемся к событиям конца июня 1940 года. В городе стало довольно оживленно и беспокойно. По основным улицам, ближе к центру, на соборной площади, где размещалась полиция, постоянно собирались группы людей, обсуждавшие возможные предстоящие события. С уверенностью можно сказать, что настроение у подавляющего большинства населения было приподнятое, независимо от рода их деятельности, чего нельзя сказать о представителях власти, политиках, военных и полиции. Эти службы, особенно последняя, лихорадочно что-то грузили в ящики прямо на улице и на подводах куда-то все увозили. Похоже, что в сторону Румынии, причем даже на рыбачьих лодках через Дунай.
Кульминация ажиотажа наступила в самые последние дни июня, когда прошел слух, что вот-вот появится Красная армия, а еще точнее — где-то высадили парашютистов! Последнее было таким интересным! Сейчас уж не помню точную дату — 29 или 30 июня, но вдруг многие побежали посмотреть настоящих парашютистов. Их было человек 10–12, молодых симпатичных простых парней, одетых в незнакомую форму, очень аккуратную и скромную. Значок — парашют и пилотки — нам особенно нравились. В этот же день в город по Болградской улице вошла довольно большая часть на военных машинах ЗИСах, в кузовах — солдат по 12, а сзади на крюке небольшая пушка.

Чувствовалось, что часть с трудом маневрирует по очень узким улочкам города, да еще по очень грубой булыжной мостовой. Восторгу местных мальчишек не было предела! Даже простые красноармейцы, все как один, были в аккуратном обмундировании, при оружии, с хорошими ремнями, с простыми, но незнакомыми знаками отличия. Ведь мы видали иногда румынских солдат, их старую потрепанную форму чуть ли не со времен австрийской кампании Первой мировой войны! Да и вид у них был какой-то пришибленный, изможденный, немолодой. Приподнятое настроение длилось у нас дня два. Затем, когда все части прошли, начались новые мероприятия: какие-то собрания с выступающими, даже местными горожанами, а затем митинги — мы этого слова раньше не слышали. К чему призывали ораторы, понять было трудно, порой выкрикивалась откровенная политическая болтовня. Заметные изменения произошли в быту, а точнее, на базаре и в мелких лавках. Румынские леи сразу потеряли какую-либо ценность, а новых денег просто не было. Это очень смутило все население. Когда через неделю откуда-то появились первые рубли — 1 рубль, 3 рубля, 5 рублей — на них можно было купить весь рынок за час. Появился обменный пункт: 1 рубль = 100 лей, но он скоро был отменен. Помню, что на 1 рубль кто-то купил полную повозку перцев. Можно было за этот же рубль купить 100 яиц. Это, правда, длилось недолго. Официальное упорядочивание курса денег началось с большим отставанием. Вначале повторили опыт первого обменного пункта: за 1 рубль = 100 лей, затем и его заменили на новый курс (1 рубль = 40 лей).

Наконец появились откуда-то рубли, видимо, были уже введены зарплаты. Самое заметное и, к сожалению, не очень положительное явление началось, когда стали приезжать семьи военных, просто советские служащие и их семьи.

Эти граждане начали очень удивлять местное население. Например, покупки на базаре часто рождали конфликты: минимальная порция приобретаемых ими яиц — 100 шт., но часто и 500 шт. покупались за один раз. Кур, цыплят, вообще птицы, обязательно надо было приезжим по несколько штук.

Базар пустел очень быстро. Об овощах я уже говорил. Дома наши местные домохозяйки, обсуждая это, разводили руками, не понимая, зачем нужно такое количество продуктов?
Примерно то же самое происходило в трактирах, закусочных, харчевнях. Заходят трое приезжих и заказывают графин вина (2 или 3 литра) и яичницу на сковородке из 12 яиц. Хозяин старается все быстро подать, приносит сковородку с заказом и… получает замечание: разве он не видит, что клиентов трое? Каждому по сковородке! Это я слышал неоднократно. Думаю, эти недоразумения вскоре были разрешены, но они оставили неприятный осадок.

В августе произошло еще одно неординарное событие: неожиданно в город со стороны Румынии из города Галац, через мост у реки Прут, стало поступать множество беженцев целыми семействами, со всем домашним скарбом: колясками, тюками, коврами и проч. Оказалось, это евреи, которым по договоренности государств румыны разрешали уехать, а мы их принимали. Из этих сотен, если не тысяч, людей образовался довольно большой лагерь недалеко от вокзала и речного порта, где просто под открытым небом они прожили не меньше двух-трех недель. Можно было наглядно убедиться, какую политику проводит Румыния.

Город Рени был не единственным пунктом такого переселения. Ясно было, что евреям в Румынии ничего хорошего не светит. Это явление оказалось не единственным. Появился и встречный поток, но это уже были немцы(!), проживавшие в Бессарабии еще со времен Екатерины Второй, того же типа что и немцы Поволжья. Их было несколько десятков тысяч, жили они компактно в колониях, в очень плодородном районе юга нашей провинции, их хозяйства отличались высокой культурой и добротностью. Но это их не остановило и им не помешало ответить на призыв: все бросить и переехать в Германию!

Порой можно диву даваться менталитету той или иной нации! Условия переезда у немцев нам известны: одиноким людям любого пола разрешалось забрать с собой имущество такого габарита, которое они могли бы перенести для перегрузки из машины в поезд: например, рюкзак и два чемодана. Семейные имели право на транспорт, повозку и две лошади, и все, что можно поместить в повозку, без седоков. Эти условия породили заключение множества фиктивных браков. Они помогли многим людям увезти побольше имущества. Для одиноких и пеших переселенцев немцы предоставили большое количество автобусов, в основном военных, которые курсировали непрерывно от городской соборной площади до моста через Прут. Длилось это мероприятие около месяца. Мы, мальчишки, и тут не остались без дела: немецкие шоферы на машинах ездили в Румынию каждый день, и леи им были полезны, а у нас они совсем обесценились. Вот и получился разумный торг: мы немцам ставшие ненужными леи, а они нам пачки сигарет, естественно, по весьма высокой цене. Все были довольны этой сделкой. Постепенно оба встречных потока иссякли.

Август кончался. Вскоре должны были начаться занятия в школе, но это уже будет совсем новая незнакомая программа, да и на другом языке. Тут мы с братом Сережей имели заметное преимущество перед многими сверстниками.

2.4. Учеба в восьмом классе десятилетки

Учебный год в новых условиях начался в первых числах сентября. Было объявление, приглашающее всех учеников города в нашу добрую старую прогимназию. Очень быстро стало ясным, что мне следует записываться в 8-й класс десятилетки. Кто так решил, было совершенно неясно, но потом мы выяснили, что каких-либо ограничений для неуспевающих, второгодников, не завершивших учебную годовую программу, нет. Всех уровняли не мелочась. Встретил довольно много ребят по учебе в первых трех классах. Надо было осваивать новый язык, новую письменность, новую учебную программу. С большим удовольствием узнали, что для местных учеников вводится отдельный курс русского языка уровня младших классов, который будет параллельно с программой 8-го класса их сопровождать весь учебный год. Было довольно забавно изучать творчество Пушкина, Лермонтова, Толстова и одновременно постигать кириллицу, морфологию, синтаксис, правописание русской грамоты. Но особых трудностей что-то не припомню. Видимо, знание разговорного языка все же заметно помогало освоению нового. Ведь надо себе представить трудности ребят, плохо знающих или совсем не знающих до этого времени русского языка. Очень хорошо мне запомнилось первое русское произведение, которое я сумел полностью прочитать и осознать. Это было сделано по совместной инициативе моей и мамы. Она настаивала на том, что нам надо научиться читать как можно быстрее настоящие русские произведения, и посоветовала начать с какой-нибудь маленькой книжечки, которую и подобрала. Называлась она «Тарас Бульба» — повесть Гоголя. Честно скажу, и сейчас хорошо помню, что из этих четырех слов я понимал только слово «повесть». Я, собрав всю силу воли, прочитал первые несколько строк. С большим трудом одолел первую неполную страницу и с удивлением понял, что это имя и фамилия доброго казака и рассказ о его семье, о жизни в украинском селе, но одно я почувствовал сразу: какой богатый, сочный, красивый язык повествования. Не помню, на каком месте, но интерес к чтению наступил где-то очень скоро, на второй или третьей странице. А в следующие дни я эту книжечку, не отрываясь, прочел полностью. И был ошеломлен всем: и сюжетом, и красивым богатым языком, наконец, сознанием того, что самостоятельно прочитал первую русскую книгу! Дальше пошло все намного легче.

Очень скоро понял, насколько богат, красив, глубок русский язык! Особенно в сопоставление с той грудой дешевой переводной румынской литературы, которую мы поглощали до этого. Это очень четко вырисовалось сразу. Рассказал родителям о своем «подвиге», они были очень довольны. А я еще долгое время был удручен тяжкой долей благородных, храбрых, патриотов-казаков, которых так мастерски описал, совершенно до этого мне неизвестный, Гоголь! Я так подробно остановился на этой «мелочи», потому что в тот переходный период тема языка, его освоения, возможность продолжать учебу даже нам, недорослям, казалась столбовой. Ведь мы уже приближались к завершению школы, а в наших «закромах», по сути дела, было пусто! Что касается других предметов, их преподавание и постижение мало отличались от румынского, поэтому их изучение не запомнилось.

Снова произошла передислокация места жительства нашей семьи. Отцу по должности потребовалось постоянно находиться в районе расположения командования части, в городе Болграде. Расстояние небольшое, около 50 км, но постоянные разъезды были крайне неудобны. Ему предоставили квартиру в Болграде, и в первых числах ноября мы туда переехали.

Новую школу мы с братом «освоили» без каких-либо трудностей. Были и преимущества у новой школы: болградская десятилетка оказалась гораздо выше по уровню, чем ренийская. Успели даже участвовать в первом для нас праздновании годовщины Октябрьской революции.

2.5. Землетрясение

А в воскресенье 10 ноября, после окончания традиционных трехдневных праздников, в 4 часа утра мы проснулись от какого-то неясного грохота, шума, тряски. Это длилось минуты четыре, в квартире все ходило ходуном. Сестра от перепуга кричала в голос. Оказалось, что это был отголосок крупнейшего землетрясения в Румынии, эпицентр которого находился под Бухарестом. В церкви недалеко от нашего дома раскачались и звенели колокола.

Утром стало ясно, что в школу идти не надо, рухнула полностью двухэтажная стена. Дня через два занятия возобновились. Учеба довольно скоро вошла в нормальный ритм, мы понемногу осваивались и вполне успешно завершили первый учебный год в десятилетке. Мы к ней быстро привыкли, и нам казалось, что большого различия между нами, школьниками разных формаций, не осталось.

В начале июня наступили каникулы. Дней десять была непогода, а дальше мы стали планировать возвращение в Рени, на Дунай, байдарки давно нас ждали. Отец предполагал жить на два дома. Окончательно поездка в Рени была запланирована на воскресенье 22 июня. Утром должна была приехать за нами казенная машина, полуторка. Что произошло дальше, нетрудно себе представить.

Глава 3. 1941-1945 годы
3.1. Начало войны. Эвакуация

Снова в 4 часа утра раздался знакомый грохот, сотрясение дома, даже сильнее, чем было в ноябре, крики испугавшейся сестры. Одним словом, опять землетрясение.

Мы, захватив самые необходимые вещи, выбегаем во двор. Отец вышел на улицу, но вскоре, задумчивый, вернулся, ничего не сказав. Грохот продолжался где-то отдаленно. Примерно через час пришел военный из части, где работал отец, и просто сообщил, стараясь нас успокоить: «Не паникуйте, это не землетрясение, это война, нас бомбили с воздуха».

Наша реакция была мне непонятной, но вскоре, ровно в шесть часов, бомбежка началась вновь. Тут послышалась четкая команда: все в погреб, куда мы и посыпались, кто как мог. Хуже всего чувствовала себя мама. Лестница крутая, погреб глубокий и очень холодный. В восемь часов — третья бомбежка, все повторилось: грохот, погреб, крутая лестница. И так до двенадцати часов дня. Дальше начались приготовления, как оборудовать погреб в качестве убежища, но как быть с холодом? Нашлась теплая одежда, и всю ночь, перепуганные непрерывными бомбежками днем, как-то пересидели в погребе. Бомбежек не было. На следующую ночь договорились с соседями, у которых был не такой глубокий (и холодный) погреб, ночевать с ними. Бомбежек ночью опять не было. На третью ночь мы все спали в своих кроватях, но нужные вещи были под руками наготове.

Не могу не сказать, какие меня тогда мысли посещали: ведь война — это штука затяжная, ну никак не меньше двух-трех недель. Как же можно прожить нормально, если ты постоянно несешься в погреб? Мне казалось, что какие-то решения существуют, но мы их пока не знаем.

Так прошли первые 17 дней войны. Утром 9 июля приходит отец с работы и просит, чтобы мы быстренько собрались, после обеда или ближе к вечеру подъедет машина, мы должны эвакуироваться. Признаки окружения нашей территории были налицо: уже три дня ни разу не бомбили! В 5 часов вечера пришла полуторка, мы побросали в кузов свои узлы, а у сестры Ляли был хороший большой фибровый чемодан. Все пятеро уселись на досках в кузове и выехали из города по направлению к Одессе.

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 12 мар 2014, 02:17

Отрывок из книги П.И. Сумарокова "Путешествие по всему Крыму и Бессарабии в 1799 году".
  • 2 августа
  • Бендеры
Ночевав в Тирасполе, я отправился на другой день к Бендерам, которые...
У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 12 мар 2014, 02:18

c5.JPG
У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 08 апр 2014, 14:16

  • Максим Горький
Русский писатель Максим Горький (А. М. Пешков) родился в 1868 году.
В молодости, путешествуя по России, Горький побывал в наших краях, жил и работал в Затоке, Шабо, Аккермане. В Затоке он работал с партией молдаван по сбору винограда. Именно там была задумана им знаменитая "Старуха Изергиль", которая начинается словами: "Я слышал эти рассказы под Аккерманом, в Бессарабии, на морском берегу".
О своем пребывании в Шабо Горький рассказал так: "Это было в 1891 году.
В ту пору я бродяжил и находился в Аккерманском уезде на Днестре. Нанялся работать в помощники к Цокальскому (в Шабо). Цокальский был в ту пору человек лет 56, с проседью, прямой, сухой, морщинистый, тяжелый взгляд, бронзовое лицо. У него жена румынка. Немая. Вокруг говорили, что будто бы муж однажды надрезал ей язык... Вокруг дома - сад. Дубовая аллея. Ее посередине рассекает грабовая. Дубы старые, лет пятьсот должно быть."


Мне удалось установить, что в Шабо действительно был такой хозяин, только не Цокальский, а Николай Николаевич Скальский, член Аккерманской городской думы.
Горький работал у него на виноградниках. Дубовая аллея не сохранилась - во время румынской оккупации ее спилили. Мне показывали несколько огромных пней, оставшихся от той аллеи.
Что касается пребывания Горького в Аккермане, то писатель Павел Иванович Наниев рассказал мне, что по улице Измаильской в доме № 35 в конце прошлого века грек Манолис держал пекарню. В этой пекарне некоторое время работал Горький. А на углу Михайловской и Николаевской (ныне Ленина и Дзержинского) на том месте, где сейчас расположен магазин "Молоко", стоял в 1891 году одноэтажный дом, в котором братья Варшавские содержали питейное заведение, небольшой кабачок. Его облюбовали аккерманские рыбаки. Горький любил там бывать, пил с рыбаками сухое красное вино и заедал его брынзой. Потом впололоса пели они песни, рассказывали легенды и сказки. В этом кабачке, по преданию, Горький услышал и записал прекрасную легенду о горящем сердце Данко. В память пребывания у нас писателя одна из городских улиц Белгорода-Днестровского носит имя Горького. Примечательно, что в самом ее конце стоит дом, в котором останавливался Пушкин...

Шанцер Виргилий, источник.

Аватара пользователя
NewKent
Местный
Местный
Сообщения: 585
Зарегистрирован: 27 сен 2010, 20:49
Откуда: Аккерман
Контактная информация:

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение NewKent » 08 апр 2014, 20:23

rimty писал(а): Мне удалось установить, что в Шабо действительно был такой хозяин, только не Цокальский, а Николай Николаевич Скальский, член Аккерманской городской думы. Горький работал у него на виноградниках.
Николай Скальский был весьма известен в Аккермане. Потомственный дворянин, получивший высшее юридическое образование.

Занимал должность по Судебному Ведомству, в 1872-1874 годах был секретарем съезда мировых судей, недолго преподавал в Женской прогимназии, более четверти века служил почетным мировым судьей (с 1882 по 1909), был уездным членом Окружного суда по Аккерманскому уезду.

В 1910 году оставил службу и стал работать нотариусом посада Шабо, в это же время и до самой революции он был гласным Городской думы.

Николай Николаевич известен еще и тем, что построил первую дачу на Бугазе в 1904 году.
Дача-Скальского.jpg
У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.

Serg77
Новичок
Новичок
Сообщения: 66
Зарегистрирован: 20 дек 2013, 00:10

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение Serg77 » 18 июл 2014, 22:28

rimty писал(а):Некоторую часть эмигрантского периода своей жизни известный поэт и исполнитель собственных
песен провел в Румынии и наших краях (началo 20-x гг.)
Много выступал с концертами и был тепло принят публикой.
Однако он был выслан из страны как неблагонадежный элемент, распространяющий антирумынские настроения среди
русского населения присоединенной Бессарабии.

Ещё из мемуаров А.Вертинского :
в 1989 или 1989 "Молодежь Молдавии" начала публикацию глав из воспоминаний А.Вертинского,то наши псевдо-патриоты разгромили редакции в Доме прессы, а потом подожгли..Публикация была объявлена провокационной.

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 22 сен 2014, 22:12

  • Из воспоминаний Ренаты Давыдовны Равич


Что я знаю о молодости моей матери, о моих предках? Все сгинуло в буре революций
и войн, все превратилось в тлен, прах и пепел…

И про молодость ее я ничего не знаю, знаю только, что мою бабушку по материнской
линии, ее мать, с дивным именем Шейна (что значит «красивая» на идише) расстреляли
фашисты во время Второй мировой войны в Кишиневе, когда ей был уже 101 год.
Знаю, что мой дед по материнской линии, Яков Шатенштейн был замечательным портным.
Знаю, что у них родилось аж 11 детей, а в Кишиневе был огромный двухэтажный дом.
А ведь они считались бедняками по тем временам.
Вспомнила, что мама со смехом рассказывала, как ее родители десять раз ходили к
раввину разводиться. Раньше у евреев без благословения и разрешения раввина никакие
серьезные события в жизни не происходили! И раввин каждый раз их «уговаривал»;
в соответствующее время после «перемирия» рождался очередной ребенок.
Судьба всех детей, конечно, была трагична: один покончил с собой в молодости из-за
несчастной любви, кто-то погиб на фронте Первой мировой войны, кто-то исчез в бурях
гражданской войны, кого-то убили белые, кого-то расстреляли красные. Дожили
до глубокой старости только двое.

В молодости моя мать играла на фортепьяно и, судя по всему, замечательно.
Она уехала в Париж и училась там в Консерватории. Подумать только, дочь портного
была в состоянии жить в Париже и могла позволить себе стать профессиональным
музыкантом! Но почему-то мама никогда не рассказывала об этом французском периоде…
Мама училась потом и в консерватории в Петербурге.
Знаю, что еще молоденькой девушкой, в Кишиневе, моя мама дружила с Якиром и учила его грамоте.

Когда моей маме было 19 лет, в нее влюбился мой будущий отец. Одна деталь
поразила мое воображение еще в детстве: он скакал к ней на свидание из города Оргеева
в «столицу» Кишинев на собственной лошади. Он был красавец, статный, настоящий денди, не зря
его Давидом звали, сын крупнейшего и, наверняка, богатого румынского адвоката, Моисея Вольфовича.

Еще в 1917 году мой отец увлекся революционными идеями, и его благополучно упекли
в румынскую тюрьму, где он провел пару лет, пока не заболел туберкулезом.
Моя мать выкупила его за большие деньги, спасла своей любовью, преданностью, …
медом и рыбьим жиром. Но заплатила цену, страшную – для своей
души – она вынуждена была бросить музыку, вернее, она перестала выступать на сцене.

Подробности своего замужества мама никогда не рассказывала. Дальнейшая суровая жизнь
приучила ее к максимальной сдержанности! Ведь муж пропал на десять лет без права переписки!
Только после войны мама узнала, что все эти годы он провел в таинственной «шарашке»
Туполева, помогал разрабатывать знаменитые самолеты ТУ.

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
  • Мой прадедушка
(это мне рассказала моя бабушка, Рената Давыдовна Равич,
написано для школьной газеты)
Д М Равич.JPG
Мой прадедушка, Давид Моисеевич Равич, сын известного румынского адвоката,
родился в городе Оргееве (теперь это – Молдавия), в 1896 г. Он был очень красивый,
умный и образованный человек! Учился он в Англии, кончил Манчестерский Технологический
Институт, знал шесть европейских языков, много лет работал в Германии, а потом
в 1930 году переехал с семьей в Москву. Он был известным инженером, участвовал в
разработке синтетического каучука и пороха, был директором порохового завода в Казани,
где его и арестовали в 1937 году, по 58 статье. Он получил 10 лет без права переписки.
Его жену, Лию Яковлевну Равич, (она – моя прабабушка), которая преподавала музыку
в детском доме для детей немецких коммунистов, сразу же уволили, и она с двумя детьми
осталась без работы и средств к существованию.
Мой дедушка, Яков Давидович Равич, в 17 лет пошел на фронт добровольцем, был связистом
и погиб под Сталинградом.
Только после войны стало известно, что мой прадедушка, Давид Моисеевич Равич, жив.
Оказалось, все десять лет он работал в тюремной «шарашке» Туполева, где придумали
знаменитые самолеты ТУ.

Bоспоминания (сокращ.)
У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.

Аватара пользователя
кешеневер йид
Местный
Местный
Сообщения: 281
Зарегистрирован: 14 сен 2009, 15:20

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение кешеневер йид » 15 окт 2014, 05:24

О еврейской прессе в Бессарабии.
Вместо монографии
Зиси Вейцман, Беэр-Шева

Возможно, эти мои строки кому-то напомнят жанр монографии, но скажу честно: автор перед собой такой цели не ставил. Заинтересовавшись периодикой, выходившей на идише в близкой мне по рождению Бессарабии, территории между реками Прут и Днестр, которая с 1940 года стала называться Советской Молдавией, я подытожил, пользуясь достоверными источниками, свои скромные познания и изложил их в этих заметках.

Начиная с 1918 года, «старая» румынская монархия превратилась в великую Румынию, включив в свои территории Бессарабию, Северную Буковину и Трансильванию. В таком состоянии Румыния оставалась до 1940 года. СССР в июне того же года после предъявления ультиматума правительству в Бухаресте занял Бессарабию, отвоеванную Россией в 1812 году в результате войны с Турцией, а также территорию Северной Буковины. Операция по занятию этих земель советскими войсками длилась довольно спешно: шесть дней. По решению Германии и Италии 30 августа 1940 года Румыния передала Венгрии северную часть Трансильвании, Южная Трансильвания осталась в румынских руках. Подобным образом к Болгарии отошла и южная часть области Добруджа, населенной преимущественно болгарами.

В 1930 году в королевской Румынии проживало 766 тысяч евреев, что составляло 4,2% от всего населения. В Бессарабии, восточной провинции Румынии, между двумя мировыми войнами находилась большая еврейская община, насчитывающая в 1930 году свыше двухсот тысяч человек, в которой велась широко развлетвленная культурная деятельность. В тот период (1918 – 1940) выходили различные периодические еврейские издания: газеты, журналы. бюллетени, альманахи, и это не случайно: по данным переписи 1930 года 96% евреев Бессарабии назвали идиш родным языком. Сравним с переписью 1970 года, когда эта цифра уменьшилась до 44%. В числе тех, кто признал идиш родным языком были лишь пожилые и люди среднего возраста.

В этот период первым изданием на языке идиш в Бессарабии стала газета «Дер ид», основанная в 1920 году. Кстати, во всей Румынии она была единственной еврейской ежедневной газетой на протяжении почти двух лет. В 1923 году вместо нее под другим названием стала выходить ежедневная газета «Унзэр цайт» («Наше время»), на судьбу которой выпал более удачливый жребий: она издавалась полтора десятилетия. Газета была весьма популярна: ее выписывали 27% евреев Бессарабии. Ее первым редактором стал Михоэл Ландау (1895, Герла, Румыния – 1976, Тель-Авив), известный кишиневский адвокат, генеральный секретарь федерации евреев Румынии (1928 – 1933), трижды избиравшийся депутатом румынского парламента от Бессарабии. В 1935 году уехал в Эрец-Исраэль, где стал деятелем «Прогрессивной партии» и одним из основателей союза румынских евреев. Руководил лотерейной кампанией «Мифаль hапаис». Выпустил несколько книг на идише и румынском языке. Следует заметить, что газета, которую Ландау редактировал до 1933 года, пользовалась популярностью и широко распространялась по всей стране. Начиная с этого года и далее «Унзэр цайт» возглавил Залмен Розенталь (1889, Теленешты -1959, Кишинев) , писатель, поэт, фольклорист и талантливый журналист, писавший на идише и иврите. Автор многих книг рассказов и стихов для детей и взрослых; некоторые из них стали народными песнями. С приходом в Бессарабию советской власти он был арестован в июле 1940 года, осужден на восемь лет исправительно-трудовых лагерей как активный участник буржуазно-националистического течения сионизма. Затем ему добавили еще шесть лет принудительных работ на советском севере, в Архангельской области. Жену и двоих дочерей писателя выслали из Кишинева на поселение. Розенталь вернулся в родной город тяжело больным после освобождения в 1954 году, работал в швейной артели и через пять лет умер. Похоронен на кишиневском еврейском кладбище.

Единственную ежедневную газету на идише «Унзэр цайт» закрыли в 1938 году , когда у власти оказалось антисемитское правительство Александру Кузы-Октавиана Гоги, принявшее ряд расистских законов.Это правительство действовало всего шесть недель, но успело за короткий срок закрыть в Румынии такие влиятельные демократические газеты страны как «Аdavarul» («Правда»), «Dimineata» («Утро»), «Lupta» («Борьба») и др. Все 15 лет своего издания газета «Унзэр цайт» выполняла важную роль в жизни румынского еврейства, в целом, и бессарабского, в частности. Газета преодолела границы Бессарабии и распространялась среди населения, говорящего и читающего на идиш, проживающего западнее реки Прут – в румынской Молдове (со столицей в Яссах), выполняя тем самым важную национальную миссию. В качестве приложений к изданию выпускались тысячи экземпляров произведений классиков Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема, а также труды историков еврейского народа Шимона Дубнова и Генриха Греца.



«Унзэр цайт» выпускала специальные издания для детей: два раза в месяц газету «Фарн идишн кинд» («Для еврейского ребенка», 1926-1928) под редакцией Залмена Розенталя, а также ежемесячный журнал на иврите «Эшколот» («Гроздья») просветительской организации «Тарбут» («Культура») под редакцией того же Розенталя. В 1927 году вышло всего лишь несколько номеров журнала.

Мой отец (светлая ему память!), учившийся в хедере, а затем окончивший начальную румынскую школу, после которой долго обучался ремеслу у знаменитого бельцкого столяра Хаима-Дувида Винокура, как-то, ударившись в воспоминания о прежней довоенной жизни, рассказывал, что на их улочке в Бельцах в середине тридцатых гордо расхаживал почтальон-молдованин в форменной фуражке и с бляхой на груди. Из его холщовой сумки, плотно набитой письмами и бог еще знает чем, торчали газеты. Почтарь шагал от дома к дому, выкрикивая их разноязыкие названия и цену: «Dimineata», «Universul» , «Сurentul» , «Наша речь», «Унзэр цайт» - всего лишь за один лей!» Порция мороженого в киоске стоила тогда один лей, килограмм черешни на рынке – два лея. Иногда я покупал «Унзэр цайт» и узнавал мировые новости, ведь никакого радио у нас тогда не было…»

Отклонюсь от темы и немного расскажу о газете «Наша речь». Издавалась она в Бухаресте (1922 – 1938) на русском языке с сохранением дореволюционной орфографии. Под названием стоял подзаголовок: «Ежедневная внепартийная общественная, литературная и экономическая газета». В Бессарабии, где еще помнили русский язык и часть населения на нем говорила, эта газета была одной из самых читаемых. В СССР ее называли белоэмигрантской, хотя ее предпочитали бессарабские помещики, русская и еврейская интеллигенция, местное духовенство. «Нашу речь» основал и издавал Анри Хельфант, должность главного редактора занимал бывший одесский репортер Ной Бенони (Букштейн). Обо всем этом, конечно, я не знал, когда в середине пятидесятых годов рылся в поисках макулатуры в сарае нашей соседки Лидии Юлиановны Богдановой, старой обрусевшей армянки, дарившей мне интересные книжки на русском языке, на котором я в школе только научился читать. Там, в сарае, я и обнаружил целую стопку пожелтевших номеров газеты «Наша речь» с диковинной грамматикой. Но это так, к слову…



Еженедельник «Эрд ун арбэт» («Земля и труд») являлся органом рабочего сионистского движения «Цеирей Цион» («Молодежь Сиона»), а после объединения с «Поалей Цион» («Рабочие Сиона»), еврейской социал-демократической партией, сочетавшей политический сионизм с социалистической идеологией, стал общим изданием. Выходил на идише в Кишиневе сначала в виде брошюры, а затем в газетном формате. Первым редактором был Лейб Гланц, затем: Исер Рабинович, Меер Котик, Ицхок Корн. Эту газету также запретили в 1938 году, как и функционирование еврейских общественных организаций, подозреваемых в сочувствии к социализму: «Цеирей Цион», «Поалей Цион», «hе-Халуц» («Первопроходец») и др. Выход был один: сменить название, и объединенная в одну партия (из двух сионистских) получила новое название: «Биньян ha-Эрец» («Возведение Страны»). Сменил логотип и ее печатный орган , выходивший в Кишиневе, который стал называться «Цайт-фрагн» («Насущные вопросы»). До самого отъезда в Израиль все его выпуски редактировал Ицхок Корн.

На случай закрытия и этого издания, (а такие мрачные предчувствия имелись), тот же неутомимый Корн выпускал также на идиш «Актуэлэ фрагн» («Актуальные вопросы») и «Циенистише проблемэн» («Сионистские проблемы»).

В плеяде упомянутых редакторов писатель и историк-краевед Ицхок Корн (1911. Кишинев – 1994, Тель-Авив) по своей общественной активности стоит в особом ряду.

Родился в семье владельца мануфактуры, получил юридическое образование в Яссах. Занимался адвокатской практикой, будучи одновременно секретарем молодежного движения «Цеирей Цион» в Бессарабии и членом президиума бессарабского отделения Всемирной сионистской организации (ВСО). В 1938 – 1940 гг. вместе с Бэрлом Милгромом редактировал в Кишиневе журналы «Цайт-фрагн» и «Унзэр вэг» («Наш путь»). В 1959 – 1965, 1969 – 1973гг. избирался депутатом Кнессета, а в 1964 – 1979 гг. - генеральным секретарем Всемирного рабочего сионистского движения.

В 1941 году основал Всемирную ассоциацию бессарабских евреев (с центром в Буэнос-Айресе), а также объединение евреев-выходцев из Бессарабии в Израиле, культурный центр «Бейт-Бесарабия» в Тель-Авиве (1971), которым руководил до последних дней. Замечу, что этот культурный центр активно действует и поныне. Основатель Всемирного совета по языку и культуре идиш. Ицик Корн писал на идише и иврите. Издал ряд книг по истории бессарабского еврейства, в основном на идише, отдельные работы – на иврите.

Меер Котик (1908, Маркулешты, Бессарабская губ. - 2003, Израиль), доктор юриспруденции, почетный президент Всемирной федерации бессарабских евреев. Еще в юности примкнул в своем местечке к движению «ha-Шомер ha-Цаир» («Молодой страж»), стал редактором газеты этого движения.

В январе 1941 года боевики из румынской крайне правой организации «Garda de Fier» («Железная гвардия»), чьей идеологией был клерикальный фашизм, схватили руководителей еврейской общины Бухареста, сионистских активистов и вместе с ними – и Котика, но каким-то чудом тому удалось вырваться из их лап.

В марте 41-го Котик сумел уехать в подмандатную Палестину, где он стал активистом в «Рабочей партии Эрец Исраэль» - МАПАЙ, сформировавшейся в 1930-е годы, выпускал на идише ее бюллетень, публиковал статьи в парижской ежедневной газете «Унзэр ворт» («Наше слово») и ее французской версии.

В течение двух десятилетий, начиная с 1972 года, публиковал свои книги, посвященные судебным процессам над евреями в XX веке: «Дело Бейлиса», «Дело Дрейфуса» и др. В 1977 году совместно с земляком, Лейбом Куперштейном, издал на иврите сборник о родном местечке «Маркулешт – яд ле мошава еhудит бэ Басарабия» («Маркулешты – в память о еврейской сельхозколонии в Бессарабии»).

Разумеется, и остальные еврейские партии были обеспокоены судьбой собственных печатных изданий. ЦК так называемой «Партии ревизионистов» Румынии издавал в Бессарабии с декабря 1927 года печатный орган «Ойф дер вах» («На страже»).

Газета «Ди вох» («Неделя»), орган религиозно-национального бессарабского еврейства начала издаваться в 1928 году в Кишиневе, ее редактором был Иосиф Апельбаум (р. Йосеф-Шмерл Эпельбойм, 1893, Ганчешты, Бессарабская губ. – 1962, Кишинев) До 1940 года работал личным секретарем у главного раввина Бессарабии р. Лейба Цирельсона. Был одним из руководителей кишиневского отделения ортодоксального объединения «Агудас Исроэл» («Союз Израиля»). Выпустил учебный трактат «Пниней hа-Дос» («Жемчужина веры»), многократно переиздававшийся в разных страна. С 1945 года до самой кончины был раввином общины в единственной оставшейся синагоги в Кишиневе. Он же и редактировал с 1933 года ежемесячный национально-религиозный «Дер штуб-журнал» («Домашний журнал»), выходивший в бессарабской столице.

Сионисты края издавали на идиш в Кишиневе собственный бюллетень «Едиэс фун дер циенистишер организацие ин Басарабие» («Вести сионистской организации в Бессарабии»). В том же Кишиневе с 1923 года «Керен кайемет ле-Исраэль» (Еврейский национальный фонд – некоммерческая корпорация, принадлежащая Всемирной сионистской организации, основанная в Базеле в 1901 году для покупки земель под еврейские поселения в тогдашней Палестине) выпускала на иврите бюллетень «Керен кайемет ле-Исраэль», отражавший ее деятельность и цели.

«Дос кооперативэ ворт» - орган кооперативного движения в Бессарабии. Ежемесячное издание было основано в 1923 году и закрыто властями через 15 лет – в 1938-м. Кстати, в его июльском номере за 1931 год дебютировал талантливый бессарабский еврейский прозаик и поэт Герц Гайсинер-Ривкин (1908 – 1951).

«Дер функ» («Искра») издавался как «общественно-политический внепартийный ежемесячник по делам культуры и литературы» с 1924 года. Других сведений о нем мне найти не удалось.

«Дер штром» («Поток») – ежемесячный литературный журнал начал выходить в 1930 году в Кишиневе, редактировал Мойше Хаимский (1892, Кишинев – ?). Сотрудничал в еврейской прессе Румынии, издал на идише несколько книг стихов и прозы, в том числе сатиры и юмора.. Перевел и выпустил на идише «Днепэр-бой» («Днепрострой», 1933) - книгу очерков Николая. Анова (Иванова) о строительстве ДнепроГЭСа (Москва – Ленинград, 1931). В годы нацистской оккупации находился в подполье. После войны остался на территории СССР, дальнейшая его судьба не известна.

Члены молодой группы бессарабских еврейских писателей «Юнг Румэние» («Молодая Румыния») Мотл Сакциер, Янкл Якир, Ихил Шрайбман, Герц Гайсинер-Ривкин, Герш-Лейб Кажбер, Эршл (Цви) Целман и другие предпочитали, конечно же, печататься в престижном литературном журнале «Шойбн» («Окна», Бухарест), который редактировал Янкев Штернберг (1890, Липканы, Бессарабская губ. – 1973, Москва), известный уже в то время театральный режиссер и поэт. Некоторые из них успели опубликоваться в литературных сборниках «Онзог» («Предвестник»), выходивших недолгое время. Эти выпуски задумывались как периодическое литературное издание молодых бессарабских авторов. которое в 1931 году в Кишиневе основал Я. Якир совместно с Г.-Л. Кажбером и Г. Ривкиным. И действительно: вокруг этого издания начали группироваться начинающие поэты и прозаики Бессарабии.

Янкл Якир родился в1908 году в с. Пырлица (в 10 км от Бельц) в бедной местечковой семье. Учился в хедере, затем в кишиневской народной школе образовательной сети «Тарбут».

После войны, вернувшись из узбекистанской эвакуации в Кишинев, был корреспондентом по Молдавии московской газеты «Эйникайт» («Единение»). В феврале 1949 года его обвинили в «преступных связях» с руководством Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), которому он посылал «антисоветские, националистические» материалы. В итоге: Магадан, десять лет каторжных лагерей на Крайнем Севере, в которых отбыл лишь шесть ввиду начавшейся «оттепели». Вернувшись домой физически больным, нашел в себе творческие силы сотрудничать с появившимся в 1961 году московским журналом «Советиш Геймланд». В 1972 году репатриировался с семьей в Израиль, где продолжал писать и издаваться. Умер в Нетании в 1980 году. Герш-Лейб Кажбер (Вайнштейн) – 1906, с. Кажба, Бессарабской губ. – 1942, Самарканд), прозаик. Окончив румынскую гимназию в Бельцах, там же учительствовал в школах Бунда, затем в Черновицах, давал частные уроки. Из-за несчастного случая стал калекой. Дебютировал рассказом в газете «Черновицер блэтэр». Публиковал рассказы и статьи в варшавском еженедельнике «Литерарише блэтэр» («Литературные листы»). В 1937 году в Черновицах вышла его книга «Казенэ гимназие» («Казенная гимназия»). Умер от голода в эвакуации. В 1964 и 1972 гг. в бухарестском сборнике «Ойфштайг» («Подъем») уже посмертно были опубликованы его рассказы.

Герц Ривкин (Гайсинер), поэт, прозаик (1908, Капрешты Бессарабская губ. – 1951, Песчанлаг,Экибастуз, Сев. Казахстан). Окончил в Кишиневе строительно-техническое училище, став техником. Будучи студентом, включился в подпольное революционное движение. Работал дорожным мастером.Продолжил образование в Бухаресте, став инженером-дорожником. В Бухаресте публиковался в еженедельнике «Ди вох» («Неделя») под редакцией Мойше Альтмана (1890-1981 ) - кстати, тоже бессарабца, выходца из Липкан, в журнале «Шойбн», который издавали Янкев Штернберг и Шлоймэ Бикл (1896, Устечко, Зап. Галиция – 1969, Нью–Йорк). В 1938 году в Бухаресте вышел его сборник стихов «Фун шхэйнишн дорф» («Из соседнего села». Придерживаясь прокоммунистических взглядов, после присоединения Бессарабии к СССР вернулся в Кишинев. Публиковался в киевском журнале «Советише литератур». В московском альманахе «Геймланд» (Родина) напечатал повесть «Арум кесл-цех» («В котельном цехе»)). Его конкурсный рассказ в «Эйникайт» был признан лучшим и поощрен денежной премией. В 1948 в Москве (издательство «Дер эмес») выпустило его книжку «Дэрцейлунгэн» («Рассказы»). Но вскоре для еврейской советскойлитературы наступили горькие времена, и Герц Ривкин в числе первых стал жертвой сталинского террора. В лагере он заболел и умер в больнице во время операции (1951).

И немного еще об одном сотруднике литературных сборников «Онзог», правда, нигде не упоминаемом, забытом, но важном для этого издания. Ответственным секретарем редакции был поэт Хаим Зельцер (1913, Кишинев – 1980-ые?, Израиль), окончивший кишиневскую школу искусств по классу живописи, затем Академию искусств в Бухаресте. В этом же издании молодой поэт и дебютировал в 1931 году. С 1948 года обосновался в Черновцах. Публиковался в журналах «Советиш Геймланд», «Ди голдэнэ кейт» (Нью-Йорк), «Бай зих» («У себя»), газетах «Фолкс-штимэ» («Голос народа», Варшава), «Найе пресэ» («Новая пресса», Париж), «Дорэм-Африкэ» («Южная Африка», Йоханнесбург) и др. Также писал на русском языке. В 1973 году репатриировался в Израиль, где издавались его поэтические книги.



В 1935 – 1938 гг. в моем родном городе Бельцы, под редакцией Лейба Куперштейна издавался на иврите журнал «Шурот» («Строки»), посвященный общественной жизни евреев, культуре и образованию. Например, на обложке третьего номера этого журнала (1935) изображен выдающийся еврейский философ и богослов Моше бен Маймонид, известный как РАМБАМ. Лейб Куперштейн посвятил этот номер 800-летию еврейского ученого. Редакция журнала располагалась в приличном бельцком особняке – доме номер 125 на улице, носящей имя румынского короля Кароля (Карла) - представителя немецкой династии Гогенцоллернов-Зигмарингенов).

Л. Куперштейн составил и редактировал литературный альманах (тоже на иврите) под названием «Удим» («Угли»). По крайней мере, известно, что под его редакцией первый номер альманаха вышел осенью 1938 года. Об остальных выпусках ничего не известно. По всей вероятности, это связано с запретом еврейской прессы в Румынии.


Слева направо: З. Розенталь, И.Корн и Л. Куперштейн

Лейб Куперштейн родился в 1905 году в бессарабском местечке Маркулешты, учился в традиционном хедере и ивритской гимназии.Постигал науки в Бельгии и Франции, затем учительствовал в родном местечке, а с 1933 года обосновался в Бельцах. С 1922 года публикует репортажи, публицистические и литературно-критические статьи в ежедневной газете «Унзер цайт». еженедельнике «Дос кооперативэ ворт», «Черновицер блэтэр» («Черновицкие листы»), «Ойфганг» («Восход», Сигет – город на севере Румынии). Издавал и редактировал еженедельную газету на идише «Дос бэлцер ворт» («Бельцкое слово»).

С 1940 года – в Эрец-Исраэль. Писал, в основном, на иврите. Им написаны монографии о еврейских поэтах-бессарабцах Яакове Фихмане и Эфраиме Ойербахе (оба являются выходцами из Бельц). Книги Л. Куперштейна изданы в Израиле: «Мегилат «Струма» («Сказание о судне «Струма»), «Гораль еhуди Романия» («Судьба румынских евреев») и др. Время от времени публиковался в журнале «Ди голдэнэ кейт» («Золотая цепь», Нью-Йорк) и газете «Лэцтэ найес» («Последние новости», Тель-Авив).

В 1940 году все еврейские газеты, журналы и само издательство М. Авербуха, выпускающее литературу на идише и иврите, были закрыты новой властью. Древний язык вообще оказался вне закона. Из библиотек изымали и уничтожали книги на иврите, среди которых было немало раритетов. В послевоенной Советской Молдавии, как теперь предпочитали называть Бессарабию, куда евреи, уцелевшие в гетто и лагерях, на фронтах и эвакуации, возвратились к родным очагам и пепелищам, еврейская пресса перестала существовать.
Количество обращений к статье - 467
http://newswe.com/index.php?go=Pages&in=view&id=7547

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 07 апр 2015, 19:37

БУКОВ Емилиан Несторович
  • Автобиография
Дунай роскошен и нежен в своем бело-розовом платье весенних садов. Осенью он гордо несет на вспотевшей вспененной спине челноки и лодки, переполненные арбузами, яблоками, сливами. Дунай щедр и жаден — он загоняет сельдь в рыбацкие сети и он же глотает человеческие жизни.
Дунай беспощаден, когда затапливает сады и огороды по берегам и островам. Я любил и ненавидел Дунай. Это была река моего детства. Я радостно встречал восход зари, купающейся в зеленоватой, еще не тронутой ветром воде. Сидя на крутом берегу, я часто любовался солнечной дорожкой, пересекающей реку и ведущей куда-то далеко — в сказку. За это я любил Дунай. Но я боялся, ненавидел его за то, что он часто смывал с гряд все растущее на нашем огороде, который был основным источником существования моих родителей и пяти моих сестер.
Широк и могуч Дунай у моего родного города — древней Килии...
Мои дни протекали в придунайском саду-огороде. Отец ухаживал за деревьями и виноградными лозами, мать и сестры сажали картофель, различные овощи. Я пас лошадь «Мургу», купался в Дунае, подолгу слушал рассказы мош Фокша. Какой это был чудесный старик! Все у него было седое — и длинный чуб, и жидкие кисти усов, и волосы на пальцах. А брови над глубокими синими глазами были черные, широкие, как крылья ворона. Мне и сейчас слышится его хриплый, то нежный, то суровый голос, всегда спрыснутый «гибридом» (молдавское простое вино). Он говорил, не обращая на меня внимания, как бы сам с собой. Но он любил меня, и, признаться, я любил его не меньше родного отца. Любил я его за сказки про людей Дуная. Фокша сторожил землю своего сына, расположенную рядом с нашим садом. Из многого рассказанного мне особенно запечатлелся в памяти рассказ про сына Дуная, который, превратясь в бурю, поднял воду к небесам и бросил ее ливнем на окраину города. Посыпалось с неба много рыбы. Фокша уверял, что он сам, будучи мальчиком, собирал эту рыбу. Не этот ли рассказ спустя много лет послужил началом для моей сказки «Андриеш»?

В скором времени Дунай преобразился. У самого нашего сада спустили якоря русские военные пароходы. Матросы собирали арбузы на нашем огороде. Отец почему-то не возражал. Однажды, по дороге из сада домой, отец произнес непонятное тогда для меня слово «революция». На следующий день базарную площадь облетело слово «свобода». Молдаване его произносили «слобода». Вспыхнули факелами лавки богатых купцов. Шныряя между взрослыми, я слышал радостный смех, грубую ругань, пьяные песни. Солдаты в расстегнутых шинелях ругали царя, стреляли в кресты церквей. Непонятный для меня Дунай вливался в мою детскую душу, заливая все прежние понятия. В руках отца я впервые увидел винтовку.
По ночам у окон нашей хаты свистели пули. На улицах — драки, убийства, солдатская крепкая ругань. Однажды на зорьке по нашей улице пронесся окрашенный в красное автомобиль. Солдаты, стоявшие у наших ворот, попятились. Некоторые из них подтянулись, застегнули шинели. «Пришли большевики,— сказал один солдат, поправляя прямоугольную папаху,— с ними шутки плохи». В несколько дней был наведен порядок. Кончились погромы, ругань и пьянство. Но это было ненадолго. Большевики ушли из Килии. Начали появляться странные толпы иноземных солдат. Я тогда не знал, что это были немцы, французы, итальянцы, румыны. Необычайная пестрота мундиров, вавилония говоров. «Уланы с пестрыми флажками, драгуны с конскими хвостами — все промелькнули перед нами, все побывали тут». Все они шли «на Россию».
Отец закопал за хатой винтовку, обернув ее в рогожу.
Бессарабию оккупировала боярская Румыния. Румынские королевские чиновники ненавидели бессарабцев, ругали их словом «большевик». Сразу стало как-то скучно, жутко. Школы из хороших зданий перевели в хаты. Некоторые мои сверстники пошли в школу. И мне хотелось учиться. Об этом однажды вечером мать завела разговор с отцом. «Ему уже восемь лет, пора»,— говорила она. Отец был против школы. «Я сам выучился грамоте. Обойдется и он без школы. Нет денег на книги. Он у меня будет столяром». Я до сих пор не могу понять моего покойного отца. Он был самоучкой. Хорошо рисовал. По-настоящему, оригинально делал портреты с натуры. Всегда чем-то был недоволен. Революционного сознания у него не было. И все же в 1905 году он принял активное участие в забастовке портовых рабочих Килии. По рассказу матери это было так: на базаре килийский пристав дал пощечину отцу. Отец дал ему крепкую сдачу, за что был посажен на несколько недель.
В 1905 году в Килии была тишина. Так отрапортовал местный пристав кишиневскому губернатору. Но вдруг вспыхнуло движение рабочих в килийском порту — забастовки, демонстрации. «Виновником» этого отчасти был мой отец. Не потому, что он проникся революционными идеями. Он мстил приставу. И отомстил — пристава убрали. Но и отца арестовали. Присудили на вечное поселение в Сибирь. Была амнистия. Отец отделался тем, что просидел восемь месяцев в Измаильском каземате.
Самый грамотный человек «магалы» (окраины города) переплетчик Листрат — маленький, худенький мужичок с реденькой бородкой и с вольтеровской иронической улыбкой на синеватых губах — научил меня читать и писать. Но меня все же тянуло к настоящей школе. Все же я попал туда. Этому способствовали два обстоятельства. Первое — мама украдкой от отца продала три мешка картофеля и преподнесла учительнице денежный подарок. Второе — отца убедил учитель И. И. Стериополо в том, что я, дескать, очень способный мальчик. Я не могу здесь не сказать несколько слов о Стериополо. Высокий, смуглый, с усами как у Шевченко, очень жизнерадостный, любящий песни и шахматы, он, по его выражению, «подружил с мужиком», то есть с моим отцом. Приходил к нам. Научил отца играть в шашки и однажды очень удивился, когда «мужик» выиграл у него партию.
Часто отец спорил с ним о политике и злился, потому что Стериополо всегда в этом вопросе клал «мужика» на лопатки.
Итак, я поступил в школу.
При помощи Стериополо и хорошего человека, молодого учителя румына Нику Дорин, четырехлетнюю начальную школу я «перепрыгнул» за два года. Очутился в килийской румынской гимназии. Однажды меня за плохое поведение (на уроке закона божия попу-пьянчуге я налил вина в. чернильницу) оставили «без обеда». Со мной оставили также моего соученика, украинца Колю Крикуна. Мы взобрались на чердак и, к нашему удивлению, обнаружили там сваленные в кучу русские книги. В течение долгих дней мы тайком таскали оттуда Пушкина и Некрасова, Толстого и Лескова. Тогда-то я и начал знакомиться с русской литературой. Однажды в классе среди моих учебников был обнаружен учебник истории Иловайского и русская газета. За это меня исключили из гимназии. Только благодаря стараниям учителя пения Илиеску мне разрешили вернуться.
Дома жить было все тяжелее. Недовольный всем и вся, отец пил, буянил, избивал мать. Однажды он попытался избить и меня. Я решил уйти из дому. Задумано — сделано. Я перебрался к старшей сестре, которая жила на Портовой улице у самого Дуная. Часто туда приходила другая моя сестра Мария. Грамоту она одолела самоучкой. Влюбилась в некоего Артене. Писала ему письма в стихах. Одно из них я прочел. Не понравилось. Казалось, можно написать лучше. Я это сделал. Мария пришла в восторг. Это были мои первые стихи.
Осенью 1924 года наш огород затопили дунайские волны. Но другие более бурные волны прокатились тогда по югу Бессарабии. В сентябрьский день я вышел на базар с отцом, который пришел к сестре «проведать» меня. Было солнечно и жарко и на редкость многолюдно. Вдруг — тишина. Что случилось? Затем — громкие голоса: «Товарищи, гоните румынских чиновников! Настал день свободы! В Татарбунарах учреждена советская власть!» Смятение. Несколько выстрелов. Это стреляли из пистолетов находившиеся на рынке румынские чиновники. Их смяли. Но вот на улице Матей Басараб появились румынские пограничники. Не успев одеться, они бежали босые, в одних рубашках, с винтовками наперевес. Короткие плоские штыки были направлены в сторону густой толпы на базаре. Мне казалось, что солдаты просто разгонят людей, и я даже любовался штыками, сверкающими на солнце. Но вот эти штыки врезались в спины, в животы, куда попало. Сам, дивясь своей смелости, я подбежал совсем близко к солдатам. Впервые увидел я, как убивают людей. Отца не видно. Я затерялся в толпе. Запомнился смуглый высокий крестьянин, который упал, как сноп, и что-то лепетал страшно искаженным ртом. Из его груди, проткнутой штыком, сочилась струя крови, белая рубашка сразу стала такой же красной, как полотнище, которое час тому назад подняли какие-то люди.
Что было дальше, не знаю. Меня схватил какой-то хромой человек и потащил в переулок. «Не пугайся, мальчик... Мы еще с ними побеседуем!»— говорил он, увлекая меня на окраину города. Мы вошли в низкую комнату. Тут я увидел своего соученика Жоржа. Да ведь это его отец — небольшого роста, хромой, с очень добрым и умным лицом — нотариус Снитовский. Я слышал о нем, но сейчас видел его впервые. Вот у кого можно брать русские книги! Ведь Снитовский хранил всю русскую классику и тайком давал людям читать. Но сейчас ему было не до классиков. Он взволнованно пояснял мне смысл того, что произошло на базаре. «Я тебя знаю,— сказал Снитовский,— знаю твоего батьку. К вам приходил Стериополо. Об этом никому ни слова. Понял? Стериополо арестовали. Не знаю, останется ли он в живых. Но помни, это очень хороший человек». Я с ужасом представил себе, что моего любимого учителя сейчас могли проколоть штыком, как того смуглого крестьянина на рынке.
На следующий день по улицам города с утра до поздней ночи шла румынская пехота, кони тянули пушки. Все это направлялось в сторону придунайских сел Думитрешт, Апродул-Пурече, Нерушая, Татарбунар. Ночью я прислушивался к далекой канонаде.
Спустя несколько дней, в воскресенье, мы с двумя соучениками пошли пешком в село Апродул-Пурече. Нам сказали, что там находятся Стериополо и столяр Соловьев — отец моего товарища Мити. Мы пришли в село. Жандармы гнали нас прочь, но все же нам удалось заглянуть через щелку в сарай, где пытали повстанцев, в том числе и Стериополо.
Страшная картина представилась моим глазам. Еще свежие брызги крови на серых стенах, на полу — красные лужи, клочья волос, усов, бород... а вот что-то круглое блестящее как маленькая медуза — выдавленный человеческий глаз... Он потом долго мне снился...
Спустя два дня я был на похоронах Соловьева. Его лица я не видел. То, что осталось от лица, было закрыто полотенцем.
Ивана Ивановича Стериополо я больше не видел. Долгие годы его томили и пытали в тюрьмах. Выпустили его уже полуживого, умирающего от туберкулеза. Вскоре он скончался.
Так окончилась короткая эпопея татарбунарского восстания за власть Советов.
Однажды в килийском порту скопилось много людей. Они ожидали какого-то француза. Кто он? Он тоже идет против России, как те французские военные, которых я видел несколько лет тому назад? «Чудак ты,— сказал мне Жорж Снитовский, — это хороший француз. Писатель. Он за Стериополо». Люди не дождались этого «хорошего француза». Не знаю, проезжал ли через Килию Анри Барбюс, но позже я слышал много разговоров о нем — что он был в Татарбунарах, в Кишиневе и на суде защищал революционеров Бессарабии.
Летом 1925 года я отправился в хутор Волчок, расположенный на бессарабском побережье Черного моря. Здесь были потоплены отступающие повстанцы. Их прижала к берегу, пехота и вся артиллерия тогдашней боярской «великой Румынии», а с моря их поливала огнем Дунайская флотилия. Здесь в Волчке я начал писать длинное и, кажется мне, наивное, ребяческое, но идущее от заболевшего бурными событиями сердца, стихотворение «Красный корабль». Конечно, я его нигде не напечатал, да оно и не могло быть опубликовано в те годы.
В то время я жил в семье Стериополо вместе с сыновьями Ивана Ивановича — Анатолием и Валентином. Анна Иосифовна — жена И. И. Стериополо — считала меня своим средним сыном, а я называл ее «мамой номер два». Сколько хорошего сделала эта добрая женщина для моей неотесанной, мужицкой души!

В одно осеннее утро меня снарядили в путь. Я уехал пароходом в Измаил. Учился там один год в гимназии, а затем перебрался в Кишинев. Меня влекло в большой город. Кроме того, у меня была заветная думка — параллельно с гимназией заниматься в кишиневском художественном училище. Это я и сделал. Поступил в гимназию имени Хаждэу и посещал художественное училище. Одновременно пел в хоре Березовского. Это мне давало прожиточный минимум, да не только это — я давал частные уроки, писал вывески. Единственная работа, которая не вносила ни одного бана (бан — румынский грош) в мой мизерный бюджет — это литературные упражнения. Писал я тогда дунайские стихи, пересказывал в стихах рассказы мош Фокши, делал какие-то прозаические вещицы.
Но напечатать их не мог, да и не особенно стремился — писал потому, что не мог не писать.
В 1929 году я поступил в дом чиновника Макринича репетитором — я должен был учить уму-разуму своего соученика Джеку и его младшую сестренку. Хозяин дома Макринич — здоровенный, никогда не смеющийся человек — был тираном семьи. Дети его были нервные, хилые. Когда после работы приходил домой отец, в доме наступала мертвая тишина, все ходили на цыпочках. Садились за стол молча, слышна была лишь симфония жующих ртов. Джека сидел со мной рядом. Аппетита у него совсем не было. За это отец съедал его глазами. Зато у меня аппетит был слоновий. И вот мы с Джекой заключили соглашение: незаметно для других он перебрасывал со своей в мою тарелку котлеты, голубцы, порции курицы. За каждую штуку он мне платил по два лея. Это было выгодно для него, а для меня вдвойне.
Однажды Макринич поймал меня с «поличным». Я писал стихи, вместо того чтобы заниматься с его сыном. Он выхватил у меня тетрадь и изорвал ее в клочки. «Чтоб ты больше этой чертовщиной не занимался!» — громко закричал он.
Вообще, атмосфера в этом доме была настолько противна, что вскоре, невзирая на все котлетные выгоды, я ушел от Макриничей. Получив плату за восемь месяцев, я сшил себе первый штатский костюм. Купил накрахмаленную рубашку, твердый воротничок «штайф», кружевной платочек для верхнего карманчика пиджака. В таком обмундировании в выходные дни шагал я петухом по Александровской улице Кишинева. Хватит ходить в мужиках! Хочу быть интеллигентом — хорошо одеваться, богато жить!
Тем более что две картины «Дунайские пейзажи» получили хорошую денежную премию на выставке художественного училища.
Но вскоре деньги кончились, износился мой черный костюм производства фирмы «Шерг». Мой «штайф» обмяк и пожелтел, как сморщившийся липовый лист. Наступили тяжелые дни. В гимназию ходил впроголодь. В это время сдружился я с моим соучеником Друк. Хороший длинноногий парень. От него я узнал, что в школах работают организации «Красный ученик» («Школарул рошу»). Но об этом — молчок. Это нелегальные коммунистические организации. Первое задание — размножить на узких полосках бумаги лозунги. Их надо было писать от руки большими печатными буквами. Для чего? Я этого сам точно не знал. Но каким-то десятым чувством я понимал, что эта работа — хорошая. Вскоре я убедился в этом воочию. 10 мая — национальный праздник боярской Румынии. Нашу школу вывели на парад на Соборную площадь. Друк и другие ученики сеяли по дороге какие-то листки, очень похожие на те, которые переписывал я.
Слева от нас на площади построились воинские части во главе с офицерами в пестрой опереточной форме. Звон колоколов. Из собора вышел митрополит, кишиневские власти, представители из-за границы. Они расположились на трибунах. Готовился военный парад и демонстрация преданности бессарабцев «великой Румынии». Но вдруг случилось что-то неожиданное. Напротив нас перед тысячами «преданных бессарабцев» поднялось полотнище. На нем надпись: «Да здравствует свободная Бессарабия! Мы требуем воссоединения с Советским Союзом!» На площади началось примерно то же, что я видел на килийском базаре в дни моего детства.
Нас, учащихся, погнали в школы. Директор гимназии Флориан что-то долго и грозно говорил нам про большевиков, про «дикарей Востока».
Через месяц, в июне 1930 года я закончил гимназию и уехал в Бухарест. Хотелось учиться дальше. Куда поступить? В консерваторию, в Художественную академию, на литературный факультет? Петь — пою, рисовать — рисую, писать — пишу... Но к чему я более способен? Ни к чему, раз нет денег. Ведь плата за право учения была огромна. Попал я совершенно неожиданно на очень своеобразный факультет — в префектуру полиции, куда меня «пригласили» во время облавы на улице Вакарешты. В префектуре я сидел несколько недель вместе с бродягами. Тогда-то я и начал писать свои автобиографические заметки «Воспоминания Буркэ». В то же время было написано одно из первых напечатанных моих стихотворений «Ницэ-бродяга».
Мне дела нет
До моих примет!
Кощей ли, толстяк,
Блондин ли, брюнет,
Так или сяк,
Я — босяк...
Вышел я из заключения «с клеймом босяка на озлобленной морде» и задумался всерьез об учении. Мне повезло. Я зашел к профессору философии Бухарестского университета Рэдулеску-Мотру. Это был добрый, демократически настроенный ученый. Я ему рассказал о своих литературных начинаниях и о том, что пока у меня нет денег для вступления на литературный факультет. Он меня допустил на лекции «в долг». Я сдержал свое слово — через три месяца уплатил «таксу». Откуда я ее взял? Поступил чернорабочим в ночную смену на пивоваренный завод «Брагадиру».
Вскоре встретился с подпольщиками коммунистами. Вступил в МОПР. И вот настал ответственный день вступления в УТЧ (Союз коммунистической молодежи). Со мной долго и подробно говорил об этом Леонте Рэуту (ныне работник ЦК Рабочей партии Румынии). Многое пришлось передумать в то время. Вступить в подпольный комсомол — это значит пойти на большой риск. Вечные преследования, угроза ареста, тюрьмы, казни. А как с литературой? Ведь я хочу стать поэтом! А как с молодой весной? Ведь сердце требовало любви! Кстати, оно тогда впервые затрепетало на свидании с одной милой девушкой. Кроме того, из-за меня пострадают мои родители, сестры. А победа ведь еще далеко — за горизонтом! Не дойти подпольщику до победного конца, не увидеть ему алой зари осуществленного социализма. Падет он на мокрых от крови камнях тюрьмы. Вспомнились мне тогда и пронзенная грудь крестьянина на килийском базаре, и труп Соловьева, с размозженным лицом, и пылающие капли крови моего учителя на стенах сарая в Апродул-Пурече, и живой призывающий глаз неизвестного повстанца Татарбунар, и слезы матери, и горькое буянство отца, вспомнился мне и день 10 мая в Кишиневе, когда народы Бессарабии проявили свою волю и неустрашимость. А разве я не бессарабец? Разве можно безразлично смотреть на то, как жандармы и агенты сигуранцы издеваются над людьми? Разве не унизительно, поцеловав порог боярского учреждения, войти чиновником в какую-то канцелярию? Нет, так жить неинтересно! Вспомнилось, как отец меня бросил в глубокий Дунай. Не броситься ли мне сейчас в бурлящие волны жизни? Ведь я уже научился плавать. Буду плыть в будущее не одиночкой, а чувствуя сильное плечо молодых собратьев по идее.
«Это тебе не помешает, а поможет стать настоящим поэтом»,— сказал мне Леонте, вводя меня ночью в комнату, где сидело десятка два незнакомых молодых людей. Разговор был товарищеский, но острый. Вопросы были прямые, беспощадные.
«Работа наша очень трудная. Ты это понимаешь?» — «Тебя могут арестовать, пытать. Выдержишь?» — «Цель велика, но ты знаешь, что дорога к ней терниста?» И чей-то тенор, влившийся теплой струей в мою душу: «Мы тебя знаем, верим тебе, поэтому и предлагаем вступить в подпольное коммунистическое движение». Помню, я сказал: «Хватит спрашивать, я не маленький, знаю, зачем пришел к вам». Вошел я в эту комнату Емилианом Буковым, а вышел Раду Василе. Это подпольная кличка и была моим первым поэтическим именем. Не десять дней, не десять недель или столько же месяцев, а целых десять лет комсомольского подполья и революционных подпольных стихов. Как об этом рассказать? Автобиография — очень неудобный для ее автора жанр. О себе надо говорить вполголоса. Человек сам себе не судья... К сожалению, я не могу здесь распространяться о своих товарищах по революционной и литературной работе. А ведь благодаря комсомолу я стал поэтом. Что я? Десятое колесо в революционной каруце. Главное — это те замечательные люди, в среде которых я рос и которые не раз подправляли мою жизненную дорогу, сдерживали во мне ненужное бунтарство или указывали на неточное понимание действительности.
. . . . . . . . . . .
...Все же хотелось узнать мнение компетентных людей, «светил», дававших официальные литературные оценки стихам. Я познакомился с известным бухарестским литературоведом и критиком Ловинеску. Прочел ему свои «Дунайские пейзажи». Ему они понравились, и он пригласил меня к себе на литературный вечер. В то время я написал поэму «Ад» — про шахтеров из Олтении (область в Румынии), забастовка которых была потоплена в крови. С этой поэмой я и явился перед лицом собравшихся старых литераторов в салоне Ловинеску. Когда я вошел под своды большой роскошно обставленной комнаты, я почувствовал, что попал не в свою хату. Мысленно увидел себя — длинного, лохматого, в потертом костюме, в латаных туфлях среди элегантных дам и мужчин. «Черт с ними! — подумал я — Все же буду читать то, что чувствую». И я загремел:
Шахты железными ветрами дышат,
Молот как сердце стучит из ночи...
И так далее — гром с нарастающим грохотом подземного людского вулкана. Какая-то женщина несколько раз охнула. Я кончил читать. И был вознагражден ледяными взглядами, недоуменным шепотом. Потом одна дама сказала: «Это не стихи, это политика». Другой голос: «Это провинциальный язык. Молодой человек, всякое прикосновение к грубой жизни лишает поэтичности крылатое вдохновение...» Ловинеску ничего не сказал.
Спустя несколько дней я нашел свою аудиторию на подпольном собрании железнодорожников района Гривицы.
Здесь в основном была молодежь. Большинство — не участники коммунистического движения, а сочувствующие — «симпатизанты», как их называли румынские коммунисты. Длинные, скучноватые речи утомили присутствующих. Читка стихов, неожиданно для меня самого, внесла большое оживление. Впервые встретился я лицом к лицу со своими настоящими читателями.
Вскоре несколько комсомольцев (в том числе и я) внесли предложение, чтобы на рабочих массовках устраивались литературно-художественные выступления. Мы убедились, что стихи бывают не менее действенные, чем лозунги.
И вот возникли так называемые «литературные чаи». Это были легальные, полулегальные или подпольные собрания, зачастую инсценированные в виде свадьбы, именин, встречи Нового года. На «чаях» обыкновенно был доклад, читка стихов, «театр за столом», хор, танцы, лотерея, где разыгрывались изделия политзаключенных.
Собирали деньги, которые потом сдавали в МОПР. Нам, трем комсомольцам, поручили возглавить в Румынии (в том числе в Бессарабии) организацию таких собраний. Мне пришлось вспомнить о музыке. Подучил ноты. Сколотил драматическую и хоровую группы. Сочинял песни. Но чаще писал тексты на мелодии, которые мы записывали, слушая украдкой советское радио. Каждую субботу и воскресенье наша группа обслуживала такие «литературные чаи». Вначале в Бухаресте, затем по всей Румынии. Я писал много песен, стихов, которые считал не поэзией, а просто очередным политическим выступлением.
В то время я не знал, что сама верхушка сигуранцы и полиции Румынии интересовалась на протяжении почти десяти лет моей незначительной личностью и обратила особое внимание на организацию «литературных чаев».
Так, отмечая тот факт, что «Раду Буков Емилиан, революционный писатель, автор революционных книг, коммунистических стихов, озаглавленных «Речь солнца» и «Китай», организовал хор из молодых коммунистов, который будет выступать на разных сборищах...», «защитники порядка» указывали в одном из документов, ныне хранящихся в Архиве института истории партии при ЦК РРП:
«В программу, составленную организаторами хора, входит исполнение тенденциозных пролетарских песен, а также чтение стихов революционного характера из книги Раду Букова Емилиана «Речь солнца».
Имея в виду тенденциозный характер песен, которые будут исполняться этим хором, как и стихов, которые будут прочитаны, сообщаем, что об этом необходимо поставить в известность префектуру столичной полиции, дабы принять соответствующие меры».

Что представляла собой литература того времени в боярской Румынии, в моей родной Бессарабии?
Поэзия 20—30-х годов в значительной своей части находилась под влиянием различных декадентских пессимистических, болезненных идей и настроений и отошла от традиций румыно-молдавских классиков XIX и начала XX века — М. Эминеску, В. Александри, А. Влахуцэ и др. На творчество подавляющего большинства поэтов того времени давил модернизм, идущий в основном от французских поэтов-символистов. Под знаменем символизма выступал И. Минулеску, Г. Баковия, верноподданнические стихи писал Н. Крайник, мистицизмом отдавало творчество Л. Блага, традиционализм лежал в основе стихов И. Пилата, «поэтом настроения» называла себя О. Казимир, затем следовали интимисты, герметисты, имажинисты, сюрреалисты.
Нелегко было молодому, начинающему поэту разобраться во всех этих «измах». Счастлив был тот, кто под внешней оболочкой мог увидать то общее, что объединяло все эти течения — отрыв от животрепещущих проблем современности, от жизненных интересов и великой, благородной борьбы трудящихся масс.
Об этой борьбе и вообще о рабочем классе почти ничего не писали даже такие большие, демократически настроенные прозаики и поэты, как М. Садовяну, К. Петреску, Т. Аргези, Ч. Петреску.
В Бессарабии до 1940 года не было поэтов-революционеров, известных массам своим печатным словом, за исключением отдельных рабочих-революционеров, писавших стихи и песни на темы современности, борьбы рабочего класса.
Под влиянием коммунистического, прогрессивного движения в Румынии того времени начала приобретать силу литература, связанная с революционными идеями. В поэзии, в прозе, в философии, в истории можно назвать в этом отношении такие имена: А. Тома, Е. Исак, Джео Богза, А. Сахия, Н. Коча, М. Ралля, Константинеску-Яшь, С. Калимаки.
В такой обстановке чувствовалась необходимость ломать устарелые формы, искать новые средства для поэтического выражения чувств и мыслей революционного растущего рабочего класса.
Стихов Маяковского в оригинале я тогда не знал. Прочел его поэму «Хорошо» в переводе на французский язык. Не понравилась. Никакой формы, одни прозаические строки, много лозунгового материала, не согретого, как мне показалось, душой поэта. Гораздо позже, прочитав эту поэму в подлиннике, я понял, как принижено, было мастерство большого поэта посредственным переводчиком.
На румынском языке были напечатаны отрывки из «Облака в штанах». Прочитав их, я удивился зашифрованности стиля. Где же новаторство, большое мастерство Маяковского, в чем меня убеждали некоторые товарищи? Позже мне стало ясно, что румынский переводчик — поэт-сюрреалист — перевел Маяковского в своей собственной гнилой модернистской форме, исключая или герметически закрывая мысли, содержащиеся в этой поэме. Когда я глядел на страницу перевода, «лесенки» мне казались ветками дерева, у которых общипали все зеленое и цветущее. Я достал книгу ранних стихов Маяковского, которые также не давали полного представления о великом поэте, тем более что многие русские новаторские словосочетания мне тогда были недоступны. Обстановка, в которой мне приходилось писать, стремление придать практическое значение своим стихам, были причиной того, что меня очень заинтересовал подлинный Маяковский. Вскоре представился случай познакомиться с ним. В конце одного подпольного заседания старший товарищ, пришедший к нам в ячейку, прочел несколько стихотворений Маяковского в подлиннике, в том числе «Стихи о советском паспорте». Стихи произвели на меня огромное впечатление. Вскоре, я перевел и частично напечатал отрывки из поэмы «Война и мир». Переведенные мною «Стихи о советском паспорте» не могли быть тогда напечатаны. Часто я читал их на собраниях, а напечатал свой перевод лишь после того, как Бессарабия стала советской.
Первая моя книжечка стихов — «Труд кипит» — была выпущена в двух изданиях в 1932—1933 годах на средства компартии, под псевдонимом Еужен Раду. Разошлась она в основном среди рабочих и прогрессивной интеллигенции, а та часть тиража, которая попала в книжные магазины, была сразу же конфискована полицией. Второй сборник стихов — «Речь солнца» — вышел в 1937 году, после большого перерыва. Признаться, я не стремился издавать свои стихи отдельными сборниками, а распространял их устно, выступая в различных городах, размножал их на шапирографе, печатал в нелегальной газете «Скынтея» («Искра»), в прогрессивных газетах и журналах, как «Кувынтул либер» («Свободное слово»), «Адевэрул литерар» («Литературная правда»), «Шантиер» («Стройплощадка»), «Сочиетатя де мыне» («Завтрашнее общество») и др.
Приходилось выступать со стихами и в литературных кружках университета. Здесь революционные стихи были не в почете. Большинство юных поэтов-студентов, захлебываясь французским «поэтическим одеколоном», проповедовало ввозимые из Парижа различные «измы». Споры о направлениях в поэзии перерастали, как правило, в политические дебаты. Вообще в Бухарестском университете того времени свирепствовали обнаглевшие железногвардейцы, поддерживаемые рядом фашиствующих профессоров. Нелегко в такой атмосфере было учиться и работать студентам-комсомольцам.
Вскоре после прихода Гитлера к власти на площадях Бухареста, Клужа, Кишинева, по примеру Берлина, вспыхнули костры, на которых сжигались прогрессивные книги. Этим занимались также и некоторые молодые литераторы, надевшие железногвардейские зеленые рубашки. В то время я написал и напечатал стихи протеста против поджигателей «Аутодафе века». Проходя по набережной Дымбовицы возле типографии «Гуттенберг», я увидел большую группу вооруженных дубинками студентов - зеленорубашечников. Один из них держал в руках газету, где были напечатаны мои стихи о поджигателях. Я был опознан и окружен хулиганами, которые не однажды избивали до смерти своих противников и на глазах покровительствующей полиции сбрасывали свою жертву в Дымбовицу. Все же я отделался легко, так как подоспели вышедшие на перерыв рабочие типографии.
. . . . . . . . . . . . .
Часто стихи служили прямой партийной агитацией. Вот один из многих случаев. В конце рабочего дня у выхода из завода «Малакса» в Бухаресте надо было провести летучее собрание. Обыкновенно для таких собраний назначалась «пятерка». Один оратор, четыре телохранителя. На этот раз мне довелось быть оратором... Заранее были написаны лозунги в стихах. Нам известно было, что недавно издан королевский декрет, разрешающий агентам сигуранцы стрелять в упор в выступающих на летучих собраниях. Были случаи, когда выступавших комсомольцев убивали на месте.
Стоял теплый июльский вечер. Веселый говор лился по улицам Бухареста. Наша дорога к месту «летучки» проходила через прекрасный парк Чишмиджиу. Роскошные ветви каштанов и лип склонялись зелеными шатрами над цветущими клумбами. Из ресторанов-поплавков лилась скрипичная лирика. На озере, подсвеченном красными и голубыми лампочками, влюбленные пары катались на лодках. Лебеди, словно белые тени любви, плавно сопровождали хмельные покачивающиеся лодки.
...Мы пришли к железным воротам завода. Из них шумными потоками начали вытекать рабочие. Мои товарищи остановили их, предупреждая о том, что им будет сказано короткое слово. Вокруг нас образовалась многосотенная масса рабочих. Я взобрался на плечи двух комсомольцев. С этой живой трибуны надо было сказать речь длиною... в полминуты.
Каждая секунда могла принести пулю. Лишнее слово, лишний эпитет были смертельно опасны. Речь свою, пересыпанную стихами, удалось уложить во время около одной минуты.
Это, как писали некоторые критики, характеризовало большую часть моих стихов того времени.
Как уже говорилось выше, была издана моя вторая книга «Речь солнца».
В связи с этим хочется сказать несколько слов об издании книг в буржуазной Румынии. Тиражи были мизерные. Люди, считавшиеся лучшими писателями страны, издавали свои книги тиражом от пятисот до трех тысяч экземпляров. Десять тысяч — это считалось рекордом. Стихи зачастую издавались тиражом в двести экземпляров на двадцать примерно миллионов населения страны... В тот период в Румынии стихи рассматривались как нечто предназначенное для редких ценителей. Это было естественно. Народу была чужда словесная акробатика модернистов, акмеистов, герметистов и проч.
Книга «Речь солнца» вышла тиражом в пять тысяч экземпляров, а второе издание — в восемь тысяч. Следующая моя книга, озаглавленная «Китай», была изрезана ножницами цензуры так, что от нее осталась десятая часть. Это был 1938 год, время разгула фашистской реакции в Румынии.

Все же мне хочется вспомнить о кроткой и умной старушке — моей матери. В 1937 году я приехал в родной город. Приехал не с пустыми руками.
На следующий день крылья революционных листовок полетели во дворы рабочих, прилипли к стенам хат. Ночью постучались в дверь родительской хаты агенты сигуранцы во главе с комиссаром Опришем. Я успел спрятаться на чердак. Оттуда наблюдал, что происходило в «тинде» (сенях). Мать открыла дверь.
— Где сын?
— Сын... Вы должны знать, куда вы дели его. Я уже пять лет не видала сына.
— Врешь, старуха!
Мать, крестясь, продолжала сочинять. Не знаю, верила ли она в бога, или нет, но она так искусно лгала, так усердно крестилась, что сумела обмануть агентов сигуранцы. Она хорошо знала, что я сижу на чердаке, и говорила: «Да пусть меня покарает святая богородица, пусть я ослепну, если я хоть раз видела своего сына за последние пять лет». Родная моя, ты ведь не понимала моего дела, ни политического, не поэтического. Ты, безграмотная, даже не могла прочесть ни одной строчки, написанной твоим сыном. Не великая ли чуткость твоего сердца продиктовала тебе понимание той жизненной дороги, которую избрал твой сын, не оправдавший твоих надежд — стать «порядочной» опорой твоей старости!
Все же через несколько дней меня арестовали у одного из соседей. Там же обнаружили рукописи книги «Китай» и балладу о Ленине. Следователь, прочитав мои стихи, посоветовал мне писать о природе, о любви к девушке. Я ему пообещал писать впредь только о чирикании птичек. Но при написании моей очередной книги я почему-то об этом позабыл... Не сумел я убедить следователя, который не без основания подозревал меня в том, что я приехал в Килию не просто полюбоваться пейзажем дельты и что вдруг появившиеся листовки из центра — это не просто дунайские чайки. Меня отправили в Измаильский трибунал. Сопровождавшего меня агента я так зачитал стихами, что он не заметил, как я исчез в Измаильском порту, перебрался на другой пароход и направился в Бухарест. С тех пор являться в Килию я счел излишним. Тем более что удовольствие быть судимым за стихи «без птичек» я имел и в других местах. Но не только буржуазные националисты не любили революционную художественную литературу. Находились окололитературные «левые» писатели, которые подсиживали, клеветали, дезинформировали вышестоящие партийные инстанции насчет стихов и прозы революционных литераторов. С тех пор страшно ненавижу клевету, терпеть не могу людей, поддающихся дезинформации. На вопрос — как бороться против клеветы, народный ум отвечает: надо отрезать уши тем, кто слушает клеветников. Это — мудрый совет народа. Только благодаря ему, народу, благодаря комсомолу я смог скромно плыть вперед со своим литературным багажом, хоть и незначительным, но приносящим кое-какую пользу делу революции.
Конец 30-х годов был особенно тяжелым для народов, населявших Румынию того времени, и в особенности для бессарабцев. Усиливалась королевская диктатура, поддерживаемая американским, английским и немецким капиталом. Король — ставленник англичан и железногвардеец Зеля Кодряну — лакей Гитлера,— эти две темные силы грызлись между собой.
Тогда готовилась война против Страны Советов. Проводились частные «кончентраре», то есть сборы солдат запаса. Мы, подпольщики, не являлись на такие сборы. Уклонялись. Агитировали против подготовки к войне. Все же я попался. Это было в начале 1940 года. Был «накрыт» во время облавы в городе Галац и отправлен на «кончентраре» в Болград — в штрафной полк. Там я встретил хороших надежных парней бессарабцев. Удалось сколотить ячейку. Писал антивоенные стихи для солдат. ...Нас, штрафников, погрузили в поезд. Собирались отправить в Румынию. Не знаю, как там другие, но мы — пять человек — спрыгнули с поезда у города Рени. Смешными казались нам трескучие очереди пулеметов позади. Мы пошли на восток встречать советских освободителей.
Так начался новый этап человеческой и литературной жизни автора этих строк, впервые получившего советский паспорт.
Встреча с советскими писателями, в первую очередь с москвичами, непосредственное знакомство с произведениями современных русских писателей помогли мне сократить срок душевного «вхождения» в новую общественную тему. Это было не так легко.
...Я окончательно убедился, что быть бесконечно начинающим писателем — это залог движения вперед. Откровенно говоря, меня удовлетворяет лишь один-два процента из всего написанного и напечатанного мною до сих пор — около сорока книг стихов и прозы.
Мне кажется лучшим из написанного — поэма-сказка «Андриеш» (1946), поэма «Страна моя» (1947), переведенные на несколько языков (в том числе китайский). Затем однотомник стихов (Госиздат, Кишинев и Гослитиздат, Москва, 1954—1955), роман в стихах «Город Рэут» (Госиздат, Кишинев, 1956). Но подводить какие-либо литературные итоги еще рано и нескромно. На это есть читатель и время. А время само решит, кому из нас выделить жилую площадь в душе грядущих поколений читателей.

(в сокращении)

Сборник "Советские писатели".
Автобиографии в 2-х томах. Гос. изд-во худ. литературы, М., 1959 г.
____________________________________
Встречаемая в тексте аббревиатура МОПР означает "Международная организация помощи борцам революции".

Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 15 июн 2015, 14:58

Дирижёр оркестра 14 пех. див. Банкевич - автор попуpри "Воспоминаниe о Бессарабии".
У вас нет необходимых прав для просмотра вложений в этом сообщении.


Аватара пользователя
rimty
Главный модератор
Главный модератор
Сообщения: 18379
Зарегистрирован: 21 дек 2008, 22:21

Re: Воспоминания о Бессарабии

Сообщение rimty » 22 мар 2016, 01:02

  • Из воспоминаний ИВАНОВА Валериана Федоровича

Родился я в 1921 году на берегу Днестра, в Бендерах. Вернее даже не в самих
Бендерах, а в пригородном селе Копанка.

Расскажите, пожалуйста, о вашей семье, о том, как жили до войны.

Мой отец - Фёдор Алексеевич родился в Бессарабии в 1888 году, только окончил Лесную Академию в Петербурге, а тут началась I-я Мировая война. Воевал в царской армии, а когда после революции началась вся эта заваруха, он вернулся домой, а тут уже румыны.
Стал работать инженером-лесничим. Кто понимает, лес – это настоящее царство и огромное производство. От и до. Тут и почвоведение, и семеноводство, и борьба с насекомыми, и управлять людьми нужно уметь, так что лесничий это фактически император маленького государства. Вскоре после возвращения отец женился.

Мама у меня родом из Варницы. Там она окончила начальную школу, а потом какой-то богатый человек решил оплатить одной из девушек учёбу в русском лицее в Бендерах. Кинули жребий, и повезло маме. Пока училась, жила у тёти, а та была пианисткой, преподавателем музыки, и от неё мама узнала много разных песен и романсов. Имела хороший голос, исполнение, когда гости собирались, она обязательно пела. Но недолго эта хорошая жизнь продолжалась. Семь лет всего они прожили с папой, нас троих родили. Я старший, через два года родился Толя, а ещё через два - Федя. А потом случилась трагедия.

В 1925 году на 23-е февраля отец возвращался из управления лесничеств в Кишинёве. Сошёл на нашей станции Злоти и видимо споткнулся, упал, и сильно ударился грудью. А у него с фронта были проблемы с сердцем. Во всяком случае, когда утром его нашли железнодорожники, он ещё был жив. Успел сказать им: «Берегите моих детей…» Увы, но отца я почти не помню. Знаю, что он был очень спокойный, всё время занят по работе. Но запомнилось, как его хоронили, хотя мне всего три года было.

Когда отец погиб, наша жизнь, конечно, изменилась. Но дедушка, его отец, был состоятельным человеком. Сам он болгарин, но ещё в молодости бежал из Болгарии от турок в Бессарабию. Здесь крепко обосновался, и даже разбогател на овцах. Хозяин он был исключительный, своим трудом добился хорошего достатка. На селе это далеко не каждый может. Хотя абсолютно неграмотный, ни читать, ни писать не умел. Звали его Алексей Иванович, и когда нужно было подписывать документы, ему писали букву А, а он только прикладывал палец. В общем, такие контрасты были. Причём, у деда было шестеро детей, но он решил, что один из сыновей должен получить высшее образование. Вот так отец окончил лицей в Болграде, а потом дед отправил его в Петербург.

Гибель папы стала для дедушки огромным ударом. Он ужасно переживал, и не позволил себе, чтобы семья его сына осталась нищей. Он купил нам в Хомутяновке, это предместье Бендер, хороший дом. С большим садом, под черепицей, двухквартирный. В одной мы жили сами, а вторую сдавали. Мама устроилась на работу в частный банк. Она и машинистка, и счетовод, и бухгалтер, там надо было всё уметь. Мама была очень честный, справедливый и энергичный человек, но замуж больше не вышла. А кто возьмёт с тремя детьми? Так что я не знаю, как бы мы жили, если б не дедушка. До 1940 года он нам постоянно помогал. И он сам, и дядя Петя, который после деда стал управлять хозяйством.

Только благодаря этой помощи, мы все трое могли учиться в лицее. Там же обучение платное, но порядок был такой. Если у тебя нет кого-то из родителей, ты платишь меньшую сумму. И нас троих тоже отнесли к льготной категории.

Пару слов, пожалуйста, про учебу в лицее.

Ну что вам рассказать? В лицее, прежде всего - дисциплина. Я считаю, это важнейший фактор в учёбе. Та же единая форма: костюм, фуражка, пальто, это важный дисциплинирующий фактор, как в армии. Наш лицей назывался «Штефан чел Маре».

Какие ребята с вами учились?

Класс у нас был очень многонациональный. Чуть ли не полкласса евреев. Помню, был такой скрипач Мося Каплевацкий. У Гурфинкеля отец держал магазин скобяных изделий. Братья Дегтярь, Бер и Яша, за одной партой сидели. Ну и молдаване, конечно, были, и гагаузы, и болгары, какие хочешь нации, но на это не обращали внимание. Такого, чтобы притесняли по национальности, не было. Главное - хорошо учиться. Но я бы сказал, что даже в классе ученики делились по разным взглядам.

Например, одно время со мной за партой сидел немец – Вальтер Гертер. Я к нему на квартиру приходил, так у него целые стопки немецких журналов с Гитлером… Он меня спрашивал: «Иванов, а ты бы хотел быть немцем?» Тогда в Бессарабии жило много этнических немцев, но где-то в 40-м году все немцы уехали в Германию.

Говорят, при румынах запрещалось разговаривать на русском языке.

Да, повсюду висели таблички «vorbiţi numai romăneşte» (говорить только по-румынски – прим.ред.), но Бендеры ведь был русскоязычный город, так что это строго не соблюдалось. Но в лицее категорически запрещалось разговаривать по-русски. Среди ребят мы ещё могли перекинуться, а вот с преподавателями нет. С этим было очень строго.

Помните, как в 1940 году пришла Красная Армия?

Стояло красивое, тёплое лето, я как раз окончил лицей. У нас на квартире жили румыны-железнодорожники, и один из них пришёл и говорит, так и так, перемена власти… Я тут же выпрыгнул в окно, и побежал в город. Молодёжь ведь не сидит на месте, всё время какие-то слухи, бегом туда, бегом сюда, где, что происходит. Ходил вместе со всеми. Видел тогда маршала Тимошенко. Здоровый такой дядька с бритой головой.

А как вы восприняли это?

Обрадовались, мы же все подсознательно ждали этого. Но я скажу, откуда во мне появилась симпатия к Советскому Союзу. Из воздуха же ничего не берётся.

Во-первых, мама у нас сама русская, она Никифорова по отцу и Сербова по маме. Она всегда только по-доброму отзывалась о России и дома мы говорили по-русски. А, во-вторых, у меня был друг – Коля Калашников. Мы с ним жили через площадь, и крепко дружили. Его отец был грамотный человек, но он не имел румынского гражданства, поэтому не мог рассчитывать на хорошую работу, так что жили они очень скромно. Поэтому Коля закончил только один класс коммерческого лицея, и ему пришлось бросить учёбу. Но зато отец ему очень много рассказывал про Россию, про Советский Союз, всё это я от него узнавал. После учёбы пойдём вместе пасти его корову, вот тут до самой ночи начинаются разговоры о Советской власти. Ходили же разные разговоры, мол, и голод там, и репрессии. Да, но зато там нет богатых! А мы же в Хомутяновке видели, какая бедность вокруг. Я сам видел, что контраст между бедными и богатыми очень большой, и понимал, что бедному человеку вырваться из бедности почти невозможно.

И видимо он же давал мне разные книги читать. Потому что ещё при румынах я прочитал «Как закалялась сталь», «Мать» Горького, «Воскресенье» Толстого, тоже считаю демократическое произведение. «Хижина дяди Тома», казалось бы литература для детей, но это же почти революционная книга.

Даже маленький радиоприёмничек себе собрал, и слушал Тираспольскую радиостанцию, которая передавала московские передачи. Слушал, как судили Тухачевского, но толком ещё, конечно, ничего не соображал. Помню, слушал, как Сталин выступал на каком-то съезде. Он ещё и не начал говорить, а уже такие овации… Так что мы были в курсе дела, но, конечно, всё держали в себе.

Так что это именно благодаря Калашникову, его воспитанию в пролетарском духе, я тоже пропитался этим духом, и уже осознавал, как люди живут за Днестром, что в мире творится. Без него бы я, конечно, ничего этого и не знал. И дело не ограничивалось одними разговорами.

Ещё до прихода Советской власти Коля поручал мне распространить листовки среди учеников лицея. В раздевалке, когда никого нет, я их по карманам рассовывал. Фактически вели подпольную работу. Даже собирали деньги для политзаключенных в румынских тюрьмах. Была такая организация МОПР – международная организация помощи революционерам

Как вы прожили этот год до войны?

Я думал продолжить учиться, даже ездил в Кишинев узнавать, как поступить на географический факультет. Но встал закономерный вопрос – а кто нас будет кормить? Ведь если дедушка до этого нам присылал и муку, и брынзу, то тут вся помощь мигом прекратилось. Его самого новая власть не тронула, потому что ему уже за восемьдесят было, но хозяйство просто разгромили. Хозяйство ведь было богатое. Году к 37-му он уже и трактор немецкий купил, я до сих пор помню, как учился его водить. Поэтому я оставил все мысли об учёбе и устроился на консервный завод учётчиком. Как раз фрукты, ягоды стали привозить.
Но проработал там недолго, с месяц, наверное. Тут началась всеобщая паспортизация, и видимо учли, что я грамотный человек, и меня направили в милицию: «Будешь паспорта выписывать!» Проработал там до самого конца паспортизации, а потом поступил в артель «Красный металлист». Ремонтировали повозки, мотоциклы, машины, что-то вроде нынешних автосервисов, а я там работал учётчиком и помошником бухгалтера.

А можете сказать, оправдал этот год ожидания людей или нет?

В основном люди были довольны, но были и недовольные. Те же богатые, кто хоть что-то имел. Папины братья, например, которые с дедушкой вели хозяйство, сразу разбежались, кто куда. Дядя Гена, например, с семьёй сразу же уехал в Бухарест, так и остались там. Но получается, что они правильно сделали. Потому что с дедушкой остался дядя Петя, но его НКВД арестовало, и всё, как в воду канул… Ни слуху, ни духу… Уж сколько тётя Надя его искала, сколько вина раздала, чтобы хоть что-то узнать, ничего, как сквозь землю провалился… Я думаю, раз нет никаких сведений о том, что его куда-то отправили, значит его расстреляли прямо в Бендерском НКВД… Но ты понимаешь, как я себя чувствовал?! Ведь это человек, который нас кормил… А потом мне довелось увидеть, как людей в товарных вагонах отправляли в Сибирь. Это тоже не всем было понятно. Я, например, себе этого не мог объяснить…

Да и по мелочам набирались разные неприятные моменты. Вот, например, при румынах мы никогда не знали, что такое очередь. А тут в магазины завезли хорошие туфли ленинградской фабрики «Скороход». Они и хорошие, и дешёвые, но какая очередь…

А на том консервном заводе, где я недолго проработал, мы обратили внимание, что опытный столяр Крошкин возится с какой-то тахтой. И дознались, что он её делает директору. А мы же активисты, комсомольцы, ну как так, советская же власть, самая справедливая, и вдруг директор себе лично заказал диван… А рабочие что скажут? И мне тоже диван сделай?! Мы хоть и бобики слепые совсем, но мы же всё улавливали. Помню, это так неприятно поразило, что у меня в голове просто не укладывалось. Казалось бы, я сам внук помещика, и меня вроде бы должны были воспитывать в духе эксплуатации человека человеком, но я бы до такого никогда не опустился.

Когда папа женился в 18-м году, дедушка предложил ему: «Федя, я тебе дам земли, овец, помошников, и ты будешь жить хорошо!» Но отец отказался. Ничего не взял: «Спасибо, папа, что ты мне дал высшее образование!» Мы были так воспитаны – делай сам! Поэтому в нас и не привилось – «бей богатых»!

Ходили какие-то слухи о скором начале войны?

Что-то такое было. Кое-кто спички закупал, керосин, но я был совсем молодой, и ничего в этом не понимал. Поэтому война для меня началась абсолютно неожиданно. Хотя у нас на квартире жил один лётчик, но он тоже никогда об этом не говорил. Зато научил меня пить водку. Как звали его, не вспомню уже, но молодой, и жена молодая. На 7-е ноября он мне говорит: «Валера, иди сюда!» Захожу к ним, а он наливает водки и мне и себе. По полному гранёному стакану… - «Я тебе покажу как надо! Начнёшь пить и не останавливайся. Не думай ни о чём!» Сам выпил и я за ним это дело повторил… Выпил весь стакан, ничего, под стол не упал. Ну, это просто казус такой был.

Как вы узнали о начале войны?

Наша Хомутяновка находится за железной дорогой, а её, прежде всего и бомбили немцы.
Рано утром прилетели маленькие немецкие самолеты. Одна бомба упала перед нашим домом, там воронка осталась. А другая бомба упала дальше, и осколком убило женщину. У нас был погреб, все сразу туда…

Меня вызвали в военкомат, и несколько дней подряд до позднего вечера я разносил повестки. А потом меня зачислили в истребительный батальон. Мой начальник в артели «Красный металлист» Саков Яша в Гражданскую воевал в бригаде Котовского. За время совместной работы он уже понял, кто я, что я, и он мне сразу сказал: «Иванов, пойдёшь в истребительный батальон!»

В этом истребительном батальоне были и старики прошедшие Гражданскую войну, и воевавшие с Финляндией, и молодёжь. Там и Калашников был, и Миша Ратушный и многие другие ребята. Вручили винтовки, пулемёт, миномёт, и мы изучали их в подвале бывшего коммерческого лицея. Потом стали ходить по округе, искали всяких лазутчиков.

И так длилось до тех пор, пока к Днестру не подошли румыны. А потом дали сигнал, и все ушли с Красной Армией. Тут уже командиров никаких, делай, как знаешь…

А разве вас не должны были призвать?

Конечно бы призвали, но я же был не просто активист, а причастен к подпольному движению. И таких людей, особенно тех, кто свободно знал два языка, решили оставить на оккупированной территории.

Когда уже стало понятно, что Красная Армия уходит за Днестр, нас стали вызывать по одному. Вызвали и меня. Помню, темно, столик стоит, за ним сидят 1-й секретарь Горкома Комсомола Фалькович и начальник НКВД Бендер Серебряков. И они мне сказали примерно так: «Товарищ Иванов, мы отступаем, а вы должны остаться здесь. Как разведчик-партизан. Делайте вид, что ненавидите Советскую власть и рады приходу новой власти». Дали инструкцию, а там отпечатаны примерные задания: «Прочитайте свои обязанности, запомните свой пароль и распишитесь!»

А как румыны пришли (Бендеры были оккупированы немецкими и румынскими войсками уже 23-го июля 1941 года – прим.ред.), сразу приказ на всех стенках повесили – «получившие задание от советских органов должны немедленно явиться и признаться! Явившиеся добровольно будут амнистированы. В противном случае - расстрел!»

Ну, мы как эти приказы увидели, и драпанули из Бендер, кто, куда. До определенного момента, пока всё уляжется и успокоится. Я ушёл к дедушке в Михайловку. С конца июля по ноябрь у него жил. А в декабре мама сообщила, что у нас в Бендерах всё успокоилось: «Можешь приезжать!»
Приехал, а у меня был приятель Ваня Бровкин. При румынах он был сыном полка в полковом оркестре и стал там отличным музыкантом. И вот он организовал ансамбль и договорился с хозяином ресторана «Астория» на вокзале, что можно там играть и зарабатывать.

И когда я вернулся, Ваня взял нас в этот ансамбль. Мы же все трое увлекались музыкой. Я на гитаре играл, Толя на мандолине, а Федя на барабанах. Сам Ваня играл на кларнете и на саксофоне. Ваня Бекир играл на трубе.

В этот ресторан заходили румыны, немцы, итальянцы, мадьяры, которые ехали на фронт (Бендеры – крупнейший железнодорожный узел во всем регионе – прим.ред.) Немцы, конечно, самые дисциплинированные. В основном играли румынские танго, вальсы, фокстроты, какие-то оперетки. Но бывало, подходит немецкий офицер, марки кладёт: «Вольга-Вольга давай!» или «Катюшу». Мы объясняем: «Нихтс! Нам нельзя такие песни играть!» - «Я офицер, я разрешаю!» Ну, раз немецкий офицер разрешает да ещё деньги платит, почему нет? А итальянские солдаты заказывали «Кампаньоллу». Мы начнём, но они же солдафоны, как заорут во все глотки: «О Кампаньолла белла … ля-ля-ля…» Вот так мы пару месяцев как-то жили. Зарабатывали немного, зато бесплатно кормили. А потом из Бухареста привезли музыкантов и нас сразу уволили.

После ансамбля я работал на электростанции, изолировал проволоку для двигателей. Вроде всё спокойно, но ко мне уже и «гости» ходили: «Как ты, что?» Знакомые мои, но я уверен, что они из полиции. Потому что кое в чём я уже участвовал.

В чём, например?

Ну как тебе сказать? Понимаешь, толком инструктажа, что делать, мы так и не получили, и сами придумывали себе работу. Я, например, и провода между сёлами рвал, что-то ещё по мелочи, в общем, каждый из нас где, что мог, всё портил. Или, например, как-то Калашников меня попросил: «Нужно переправить через Днестр одного командира, он из плена бежал». Знакомый рыбак дал нам сетку, и мы под видом того, что ловим рыбу, переправили его через бендерские плавни. В общем, какие-то мелочи. Хотя во время войны мелочей нет.

Полностью - здесь

Ответить

Вернуться в «История Бессарабии и Молдовы»